Авторский сайт протоиерея Николая Булгакова

Булгаковы. 1918 г.

Наконец, в один день всё вдруг переменилось, как будто прорвался долго созревавший нарыв.

Керенский сбежал из Зимнего, переодевшись сестрой милосердия.

Временное правительство сменилось Советской властью во главе с Лениным. Места министров заняли народные комиссары — наркомы. Правительство стало называться Совнаркомом.

В январе 1918-го года Советская власть установилась в Ливнах и уезде.

Появилось много новых слов, напоминающих французскую революцию: декрет, митинг, мандат, контрибуция, конфискация, репрессия… Вошли в моду сложносокращённые, наподобие немецких, слова, породившие много анекдотов. Например: «Что такое «замкомпоморде»? — Заместитель комиссара по морским делам».

Ленину даже пришлось писать специальную статью «Об очистке русского языка».

Появились и новые чисто русские обороты и выражения. Например: «Ваше слово на месте», — что означает согласие с оратором; или «вопрос исчерпан»; или «парень клёвый» — от понятия, что рыба хорошо клюёт. Очень любили слово «бузотёр» — от слов «тереть бузу», то есть, просяную кашу.

В то время было много горячих споров о том, что же будет дальше. Молодежь и многие нестарые люди думали, что теперь всё будет совершенно по-новому, ничем не похожим на старое, надеялись на счастливое будущее. А старики скрипели: «Что они там буровят, всё равно всё уляжется и всё будет по-старому».

Особенно эта новизна была заметна в армии. Слова «офицер» и «солдат» воспринимались как оскорбление, погон не было, были только красные пятиконечные звездочки и «комсостав» и «политсостав». И никто не думал, что старики окажутся правы, и ещё в моём поколении возродятся офицеры, генералы, погоны.

Мне тоже всё это казалось не настоящим, как будто взрослые начали какую-то большую интересную игру. Особенно неловко мне было на собраниях, когда все вставали и торжественно пели: «Вставай, проклятьем заклеймённый, весь мiр голодных и рабов…» Хотелось, чтобы поскорее всё это кончилось и все сели…

Я задумывался над словами: «Кто был ничем, тот станет всем». А мы не были ничем, чем же мы будем?.. И я вспомнил басню о том, как верхние ступеньки лестницы загордились над нижними, но кто-то шёл и перевернул лестницу, и нижние стали верхними. Мы же были посредине, подумал я, вроде оси колеса: как колесо ни крути, ось остаётся посередине. И я успокоился.

Весной начали делить землю всем поровну. В наших чернозёмных местах основная часть земли находилась в больших, в тысячи десятин, хорошо ухоженных имениях. Именно они были основными поставщиками зерна в Европу и Америку. У крестьян же было малоземелье. Даже наш сосед Галактионов, самый богатый в селе, имел на большую семью всего 60 десятин. Теперь великолепные имения дробились между крестьянами, среди которых было много вдов и безлошадных.

С этого началась новая жизнь и в нашей семье.

Однажды папа пришел с Дворни оживлённый — он был на сходке. Так называли с царских времен общее собрание крестьян.

— Ну, мать, — сказал он, — собирайся крестьянствовать, я взял земельный надел.

Нам досталась земля Полякова, на которой колосилась роскошная пшеница. Теперь она стала нашей, и её надо было убирать.

Так мы стали «экспроприаторами экспроприаторов».

Взяв надел, отец поступил мудро, потому что к этому времени разруха уже развернулась, зарплату платили нерегулярно, миллионами, которые катастрофически падали в цене, потом и совсем перестали платить.

На сходке папу выбрали председателем ревизионной комиссии нашего Висленского сельсовета.

Мама взволнованно обрадовалась. Она была необычайно трудолюбива и энергична, росла с крестьянскими девушками, и её захватила новая сфера деятельности.

Кроме того, моё детское чутье подозревало, что мама была в глубине души рада свержению привилегированных. Не нужно было подниматься на цыпочки в роли «барыни» и соблюдать этикет в «интеллигентном» обществе.

Моя крёстная мать, помещица Елизавета Николаевна Черемисина теперь стала учительницей по ликбезу и заходила к нам с учительских совещаний в стоптанных валенках, закутанная в изношенную шаль. Она жила в деревне, возле своего бывшего именьица. Его не сожгли, а на его месте организовалась коммуна, которую так и звали: «Черемисинская». О колхозах тогда ещё не было и помыслов, не было и слова этого. Но о коммунах и коммунизме вообще в то время много и жарко толковали. Судачили, что будут объединять жён и спать все под одним одеялом. Поэтому попытка организовать коммуну вызвала всеобщий интерес и споры: удержится или развалится? Все знали собственническую природу крестьянина, и мало кто верил в реальность коммуны, где не было даже личных приусадебных участков. Наша общественность раскололась на два лагеря: скептиков и энтузиастов. Подавляющее большинство ожидало со дня на день, что коммуна непременно распадётся. Немногие оптимисты надеялись, что она устоит, следили с живейшим интересом, как у постели больного, за её состоянием, переживали её беды и трудности и радовались её успехам.

Главной особенностью коммуны было, что она возникла стихийно, совершенно добровольно, как гриб после дождя, и, вопреки всему, благополучно просуществовала до самой коллективизации, когда ее, понизив рангом, реорганизовали в колхоз, и свободные коммунары стали крепостными колхозниками.

Вместо Егора в нашей ветлечебнице появился новый сторож, санитар, он же кучер, Димитрий Сырых. Папа говорил, что его отец, бедняк Никифор по прозвищу Сухорукий, служил сторожем в Воловском банке и был «очень честный человек».

Димитрий, ставший нашим другом, вроде члена семьи, оказался молодым и приятным мужчиной с небольшой округлой шатенистой бородкой, правильным красивым лицом, большими серыми глазами и прямым носом. Всегда спокойный, с доброжелательной, иногда иронической улыбкой, с большим чувством юмора, которое не оставляло его во всех обстоятельствах жизни, он держался скромно, вежливо, но с чувством собственного достоинства. Говорил свободно, с исконно русской манерой умного крестьянина — поговорками и импровизированными прибаутками, которые часто ставили меня в тупик своей загадочной двусмысленностью. Например, разъезжаясь со встречной подводой, он приветственно кричал:

— Увидите своих — кланяйтесь нашим!

В ответ на благодарность:

— Не стоит благодарности, пожалуйте на чай.

Когда его, угощая, спрашивали, чего он хочет, то он, улыбаясь, говорил:

— Мне всё едино, что мёд что калина, только мёд наперёд, а калина после.

Таких поговорок у него было неистощимое число. Озадачив собеседника своим хитроумным изречением, он тихо усмехался, довольный его недоумением.

Приняв наше кучерское лошадиное хозяйство, Дмитрий сделал новый кнут с кнутовищем из сирени, который он называл «праздниковым» — для праздничных выездов в гости.

Он был трудолюбив и мастер на все руки. Мне он сразу понравился, я проводил много времени возле него, часто думая: «Было бы у него образование, с его умом он мог бы стать министром».

До войны Димитрий служил батраком у одного воловского богача. На войне попал в плен, работал батраком у немецкого хозяина и даже научился говорить по-немецки со своеобразным произношением. Например, он говорил: «фаршейнихт», — что означало: «не понимаю». Про свой плен он рассказывал с удовольствием, вроде даже с восхищением.

— В рабочую пору у нас спину гнут от зари до зари, а у них — не так. Он тебе приедет в поле часам к девяти, на лошади или на велосипеде, поработает до обеда, потом — перерыв. Поест разные закуски, опять поработает — и домой. А по воскресеньям совсем не работают, хоть ты што. А дорог у них много, и все мощёные, и с обеих сторон обсажены деревьями, яблонями, и яблок никто не верует. Избави Бог.

Главой власти у нас в Волово несколько лет был председатель Волисполкома, «предвик», Константин Алексеевич Бахтияров. За глаза его звали просто Костя или Костик. Он ходил в длинной шинели и будёновке с большой красной звездой. Это был молодой парень очень высокого роста, в плечах косая сажень, брюнет с простым скуластым лицом. Его неправильное лицо казалось мне некрасивым, но в целом его внешность производила располагающее, почти обаятельное впечатление. Он не казался таким «антагонистически классово» недоступным, какими были или старались казаться многие коммунисты того времени. Родом он был из соседнего Воловчика и имел низшее трёхклассное образование, но явно обладал выдающимися природными данными. Держал себя просто, дружелюбно, но с достоинством власти. Несмотря на молодость и довольно своенравный характер, он необычно долго для того бурного времени занимал один и тот же пост. Его одни любили, другие уважали, но почти все были им довольны.

Папа тоже относился к нему с уважением и лёгким оттенком фамильярности — вероятно, из-за разности возрастов. Любивший подмечать в людях что-нибудь хорошее, он ценил Бахтиярова за относительную гуманность и говорил:

— Костя — молодец! Он умеет волость отстоять от непосильной развёрстки, план поставок выполнить на сто процентов и никого не репрессировать.

К репрессиям Бахтияров не прибегал. Крестьяне его понимали и, видимо, сами старались отдать, сколько можно, оставив себе, чтобы только выжить.

Однажды летом Бахтияров навестил нас. Папа принял его в галерее. Мама устроила салат из помидоров и колечек лука, политых постным маслом, с уксусом и перцем, а папа налил разведённого спирта. Бахтияров сначала для приличия отказывался, ссылаясь на то, что ему врачи запретили, у него якобы туберкулёз. Папа понимающе говорил:

— Ничего, по маленькой можно.

— Ну, если разве по маленькой.

Через несколько лет Костю Бахтиярова перевели начальником милиции в соседнее большое село Борки Елецкого уезда. Там он спился и погиб.

Мне запомнилась одна его выходка с явным юмором.

В нардоме был митинг по случаю первого мая. Бахтияров вышел на сцену в шинели, едва не касаясь потолка шишаком будёновки, и произнес речь. Говорил он свободно, без заминки, со смыслом, применяя, конечно, иногда неправильные или неудачные обороты, как и многие в устной речи, но он не пользовался никакими шпаргалками или конспектами, их тогдашние ораторы не знали. Просто и ясно текла его речь, и вдруг… я увидел, что из кармана его шинели прямо на публику направлено дуло нагана. Неужели он заранее его так пристроил в кармане? Он говорил, поворачивался, и вслед его движениям по слушателям скользил взгляд нагана.

Это было потрясающе интересно.

На общем фоне классовой нетерпимости и непримиримости, которой веяло от всех представителей власти — коммунистов того времени, не только мягкий и гуманный отец, но большинство простых людей инстинктивно старались обнаружить людей с проблесками человечности. Это было настолько характерно, что даже вошло в пословицу. Если кто-нибудь говорил про коммуниста: «Он хороший человек», — собеседник обычно отвечал: «Все они хороши, когда спят». Налёт классовой отчуждённости сразу покрывал почти всех вступавших в партию. Даже мой двоюродный брат Павел, мамин крестник, называвший её мамой, став партработником, преимущественно по агитационной работе, перестал к нам ходить, держался сухо — как мне казалось, устанавливая дистанцию. А ведь он был сыном приказчика, который при удаче мог бы стать и купцом. И если в годы империалистической войны и революции их семья жила крайне бедно, то не потому ли, что отец, хороший, но слабый человек, ещё с войны много пил, пока не заболел туберкулезом и умер?

Вообще замечалось даже мне, мальчику, что выходцы из настоящих рабочих сохраняли больше простоты и человечности, чем примкнувшие к гегемону ортодоксальные «пролетарии», по поговорке «правовернее самого Магомета».

Бабушка очень любила Павла, своего первого внука. Про неё острили, что утром она спешит к обедне, а вечером на партсобрание любоваться своим любимцем — членом волкома. Когда над этим посмеивались, она, поджав губы своего беззубого рта, сердито возражала:

— Не долдонь! Куда хочу, туда и хожу.

На место Бахтиярова предвиком назначили Александра Алексеевича Соколовского. Он был, в противоположность Бахтиярову, до смешного маленького роста, с узким лицом и говорил с украинским акцентом. При Бахтиярове несколько лет был уездным прокурором и часто выступал у нас на выездных сессиях суда. Очень живой, с острым умом и большим чувством юмора, несмотря на свою невзрачную внешность, пользовался большим авторитетом. Он был заметно старше Бахтиярова. Если Бахтиярова больше любили, то Соколовского больше уважали. Секрет этого уважения и влияния на народ, несомненно, заключался в его красноречии, искренности, умении владеть толпой. На судах произносил остроумные впечатляющие речи, тоже, конечно, без шпаргалок, часто вызывая смех. Его считали справедливым прокурором.

К началу коллективизации Соколовского перевели в Ливны директором механического заводика — более чем сомнительное повышение.

Секретарем партийной ячейки был крестьянин из Мокреца Григорий Матвеевич Шумский, но на меня в нём ничто не производило впечатления, кроме хриплого голоса, за что народ звал его Гришкой Хрипатым.

Секретарём ячейки комсомола был сначала симпатичный юноша, блондин, крестьянский парень интеллигентного вида Ваня Долотов. Его скоро перевели на повышение, а потом он стал сотрудником центральной газеты «Беднота», и на этом поприще прожил свою жизнь до самой старости. Его место в Воловской ячейке занял тоже Ваня — Чибисов, крестьянин из деревни Турчановка, брюнет, хороший парень, он был потом тоже выдвинут на повышение, но погиб в 1937 году.

Страховым агентом был Яша Якобсон — совсем ещё молодой сын Ливенского учителя, безпартийный. Его главная обязанность заключалась в определении урожайности хлебов, по которой потом устанавливалась безпощадная продразверстка. Целыми днями Яша ходил по полям с расстёгнутым воротом косоворотки, высоко подняв голову. Я не мог понять, почему он смотрит не на колосья, а на небо.

Однако в то жестокое время далеко не все были такими, можно сказать гуманными, как Бахтияров и Соколовский.

Гостиниц в Волово не было, частные же дома других жителей пришли в упадок, и наш дом часто использовался как гостиница. К нам присылали из волисполкома приезжее начальство останавливаться.

Помню, к нам заехал пообедать проездом из деревни Большовка в Ливны работник Вознесенский. Судя по фамилии и по виду, он был из духовного сословия. Это был совсем молодой человек, обративший на себя моё внимание своими странно развинченными движениями рук и бледным лицом со следами отёчности. Он ездил «вышибать» хлеб по развёрстке и на осуждающий вопрос папы сказал развязно и скучно:

— Приходится одного-двух для острастки расстреливать.

Потом папа с презрением рассказывал, что он известен своими расстрелами, как садист.

Другой случай. В деревню Замарайка, недалеко от нас, из Ливен приехали «комиссары» на грузовом автомобиле и забрали с собой сына зажиточного крестьянина. На другой день его нашли убитым в нескольких километрах от Волово. Видимо, решили, что везти «нет смысла», и расстреляли сами. Помню, очень переживали наши, особенно мама:

— Парень-то какой был хороший, и было-то ему лет двадцать.

После октябрьской революции Польша с Прибалтикой получили государственную самостоятельность, и многие наши жители, происходившие из тех мест, потянулись на родину.

Андрей Станиславович Мосевич начал выхлопатывать разрешение на отъезд в Польшу и приехал к папе за советом. Не давали разрешение его жене Зиновии Архиповне, так как они не были обвенчаны, венчать же их в церкви не могли, потому что он был католик, а она — православная. Папа пообещал им помочь. И, действительно, уговорил какого-то старичка священника из отдалённого от нас села их повенчать. Скоро они уехали.

Вслед за Мосевичем собрались в Латвию агроном Альфред Иванович Зазевский с женой. У Альфреда Ивановича был рояль. Так как увезти его с собой он не мог, то попросил поставить его у нас. И вот в нашем зале торжественно поселили настоящий рояль.

Он был очень красив. Его крышка, когда её поднимут на подпорку, отражала всё, как зеркало.

Я, конечно, быстро рассмотрел его устройство, попробовал обе педали, одна поднимала планку над всеми струнами, и тогда звук продолжался долго-долго. Другая, и это было самое удивительное, двигала всю клавиатуру вбок, и тогда молоточки ударяли не по двум струнам, а по одной, и они звучали тише.

Моё неутолимое стремление к музыке, которое ограничивалось балалайкой, ещё недавно казавшейся гордой красавицей, теперь получило новые, настоящие перспективы. Я начал подбирать одним пальцем знакомые мотивы. Но не удавалось подобрать всё правильно и до конца. Папа принёс самоучитель игры на рояле, сборник народных песен и отдельные ноты. Я смотрел на них с большей жадностью, чем лисица на виноград, но понял, что для того, чтобы их услышать под своими пальцами, нужно учиться.

Легко разобрался с нотами, ключами, бемолями и диезами и мог, отсчитывая от ключевой линейки, узнать, где какую клавишу нужно нажать. Из самоучителя я знал, что для того, чтобы научиться играть пьесы, нужно сначала играть гаммы. И я начал учиться играть гаммы.

Была зима, из-за разрухи в доме топили только одну печь, кроме кухонной, в маленькой комнате, и в зале было холодно. Я надевал ватный пиджак, садился и пытался играть гаммы. Они были очень скучные, в них не было души.

Ужасно хотелось играть свои любимые, популярные в то время вещи: «На сопках Маньчжурии», «Вы жертвою пали»… Не в силах удержаться, я после непонятных гамм начал пытаться выучить по нотам вещи, которые мне особенно нравились.

Меня очень привлекали загадочные слова в нотах Вертинского:

Я не знаю, зачем и кому это нужно,

Кто послал их на смерть не дрожавшей рукой,

Только так безпощадно, так зло и ненужно

Отпустили их в вечный покой.

Осторожные зрители молча кутались в шубы,

И какая-то женщина с искажённым лицом

Целовала покойника в посиневшие губы

И швырнула в священника обручальным кольцом.

…………………………………………………………

И никто не додумался просто встать на колени

И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране

Даже светлые подвиги — это только ступени

В безконечную пропасть к недоступной весне.

Я тогда не знал, что эта вещь называлась «На смерть юнкеров», не знал, что юнкера были оплотом Зимнего дворца в октябре 1917 года, и думал, что они погибли на войне. Но уже первые такты рыдающих аккордов, которые мне с трудом удалось выучить и услышать, не оставляли меня в покое. С тех пор таинственная сила неудержимо влекла меня к запретному Артисту только что разрушенного Серебряного века — расцвета России.

Странное дело, я мог сыграть отдельные такты, а в целое их собрать и продолжить двумя руками никак не мог, и долго, до самой весны, в холодном пустом зале возникали и замирали одинокие, разрозненные ноты и аккорды.

Изо дня в день и из года в год в нашем доме был один и тот же порядок. Размеренный ритм придавал какую-то упорядоченность всей жизни и наполнял быт особым уютом и покоем.

В революционную разруху наш дом был единственным, который сохранил свою обстановку и уют. Папа подчёркнуто смело ничего не прятал — его совесть была чиста. К нам часто приходили знакомые: старшие — вздыхать о старом времени и охать на окружающую действительность, молодые — повеселиться и потанцевать под граммофон.

Однажды был погожий летний вечер. Жар спал, все ожили. Мы, дети, и мама с кем-то из женщин пошли гулять в поле, «за сад». Наслаждались вечерней благодатью, тем густым степным ароматом, которого уже нет чуть севернее Ливен.

Кто-то из нас обратил внимание на странный непрерывный звук, вроде полета шмеля. Звук медленно усиливался, становилось ясно, что он идёт откуда-то с большака, с ливенской стороны. Все встревожились непонятностью. Мы, дети, побежали к большаку. Пока пробежали полкилометра, звук стал громким гулом. По большаку двигалось облако пыли и ещё что-то в нём. Гул нарастал, приближался к нам, и мы замерли в удивлении: в клубах пыли скрывался… автомобиль! — и уже исчезал за бугром перед въездом на Дворню. В то время глушителей не было или их выключали для экономии топлива.

Вскоре история повторилась. Теперь, заслышав гул, мы завопили: «Автомобиль, автомобиль!» — и побежали на большак.

На этот раз дело обернулось чудесным образом. Часа через два после того, как проехал автомобиль мимо нас, мы снова услышали гул, и автомобиль подъехал прямо к нашему дому. Ему открыли ворота, и он въехал на наш двор.

Приезжие пошли в дом, а мы, как очарованные, изучали это великолепное чудо — открытый легковой, как теперь говорят, автомобиль коричневого цвета, сверкающий никелем. Я его нарисовал акварелью.

Однажды к нам, как в гостиницу, прислали молодого, серьёзного, вежливого и сдержанного мужчину в кожаной куртке, как тогда ходило большинство коммунистов и просто граждан. Это был товарищ Цауне, латыш. Приехал из Орла. Мама постелила ему на нашей деревянной кушетке в столовой, и скоро он ушёл в исполком.

Меня заело любопытство. Я зашёл в столовую, почему-то полез под подушку и обнаружил там настоящий новый наган, в то время основное оружие этого вида. Он обворожительно синел воронёной сталью. Я начал его вертеть и смотреть, будучи достаточно образован, чтобы не нажать собачку. Наган не открывался на шарнире, как папин «Смит и Вессон», у него был шомпол, а пули были спрятаны внутри патронов. Дрожа от боязни не успеть до прихода Цауне, я начал рисовать красавца, не жалея берлинской лазури.

В следующий раз у нас остановился другой комиссар. История в точности повторилась, но на этот раз под подушкой револьвер был совсем не такой. Он был плоский, без барабана. Я вертел его, разглядывая, потянул скобу — и вдруг… к моему ужасу, он рассыпался. Верхняя часть ушла назад, из ручки выскочила обойма с патронами и пулями на концах. Но было не до любопытства. Как собрать револьвер и укрыть следы преступления?

Дрожащими руками мне удалось всё поставить на свои места. Упала с плеч тяжелая гиря. Теперь было не до рисования. Я поспешно спрятал револьвер — это был браунинг — обратно под подушку.

Оба мои проступка остались незамеченными.

A ещё раз у нас остановились сразу двое. Один из Ливен, начальник УФО (уездный финотдел исполкома) по фамилии Катасонов, а другой — из Орла. Катасонов, невысокого роста, самодовольный, в красной рубашке. Орловец — высокий, худой, молчаливый, как сильно уставший, но всё же приветливый человек. Папа потом сказал нам, что это бывший рабочий. Он всем понравился. Они сидели с нами за столом в зале, обедали и разговаривали.

Через несколько лет я узнал, что вскоре после этого Катасонов забрал всю кассу Ливенского банка и с ней исчез. Его поймали в Одессе.