Авторский сайт протоиерея Николая Булгакова

Л.Булгакова с сыновьями (старший — будущий автор воспоминаний), 1916 г.

Моя жизнь началась посередине между двумя войнами: русско-японской и «империалистической», русско-германской, — в 1910 году.

Война 1905 года напоминала о себе не только изредка встречавшимися инвалидами с деревянной култышкой вместо ноги, а иногда с Георгиевским крестом на вылинявшей гимнастерке, но больше — через песни. Знаменитым и не забытым до сих пор вальсом «На сопках Маньчжурии», песней «Варяг»:

Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,

Пощады никто не желает…

И с недоверчивым удивлением я представлял себе, как по собственной воле тонут гордые матросы на палубе своего раненого корабля.

Тихой грустью щемила песня «Амурские волны»:

Плещут холодные волны,

Бьются о берег морской.

Носятся чайки над морем,

Крики их полны тоской.

Я любил петь эти песни, но не умел петь по-настоящему, пел молча, даже не шевеля губами, наслаждаясь их музыкой и словами без звука, не понимая, что в них звучала народная боль после войны с Японией. На душе от них оставался непонятный осадок, как темное облачко на ясном детском небе.

Первое, что помню сам, только очень отдалённо, — тот дом отца диакона, где родились мы с Зиночкой, смутно вижу очертания домика, ракиты справа и под ними подводы с больными животными, которых лечит папа.

Мне два года. Папа ведет меня за руку на стройку новой ветлечебницы. Он ходит туда каждый день. Помню яркое впечатление от громады сооружения, дерева, стружек…

Дом строил подрядчик Мирон Петрович с рыжей окладистой бородой, солидный, степенный. Папа относился к нему с особым уважением. За ухом у него был большой красный карандаш, и я удивлялся, как он держится.

Мы переехали в новый дом. Зал совсем пустой — не обставлен мебелью. У меня в руках изумрудное гранёное яйцо. Я ползаю с ним по гладкому голому полу, который мне очень нравится.

В зале появилась ёлка — большая, вся в игрушках, с хлопушками, свечками и конфетами. Чужой дядя поставил ящик на трёх ногах -сфотографировать меня у ёлки. Я очень испугался, убежал в спальню, спрятался на кровати. Папа с мамой и дядя меня очень уговаривали, а я кричал, но они обещали, что дядя мне покажет птичку, и уговорили меня подойти к ёлке, постоять и посмотреть, как покажется птичка в круглом стекле ящика. Птичка, правда, выскакивала, даже два раза.

На днях, роясь в завалах старых фотографий, я обнаружил этот снимок. На фоне рождественской ёлки стоит маленький мальчик в бархатном костюмчике с кривыми ножками и пытливо смотрит вверх. На обратной стороне рукой мамы написано: «1912 г. 30 декабря (2 г. 10 месяцев было Лёле). Снято в уголке гостиной. Л.Булгакова».

Зиночку я не помню совсем. Мнится только непонятное: за длинными ногами взрослых в земле — глубокая яма. В яму опускают на полотенцах ящик, а в нём — Зиночка, бледная и в цветах. А меня никто не замечает.

Зину похоронили внутри церковной ограды под окнами маминой школы. Она умерла от скарлатины.

Папа молчит. Он никогда ни на что не жалуется. А мама часто плачет. Рассказывает, как один раз Зиночка играла — бегала за мной, и я ударился об угол шкафа, от чего у меня навсегда остался шрам на лбу, и мама очень жалеет, что наказала её. Я постоянно чувствую её горе.

В зале над диваном повесили портрет Зиночки в натуральную величину. Она сидит на ступеньках и смотрит на меня, а я — на неё, и мне неловко, как будто я в чём-то виноват.

Отец Василий дал маме для утешения книжечку в коричневой обложке под названием «Это Я, не бойтесь!» Когда я научился читать, я узнал, что это проповедь священника, который старался утешить человека, переживающего тяжелое горе. Это горе означает, что сам Бог посетил человека напомнить ему о Себе, и поэтому нельзя убиваться. Мама часто ходит в церковь и навещает Зиночку, кладёт ей на могилку цветы. Летом к поздней обедне она берёт с собой и меня. Антон отвозит нас на лошади, а домой мы приходим пешком.

Церковь — за белой кирпичной стеной, с железными коваными воротами, с двумя приделами. Мама говорит, что если на церковь посмотреть сверху, с неба, то она похожа на крест, направленный на восток.

Мы проходим ворота, по дорожке и на паперти сидят нищие и калеки: кто протягивает ладони, кто держит на коленях открытую шапку. Мама на ходу бросает им монетки, и мы входим в главную, очень высокую железную дверь храма. Справа внизу на стене — святой с кандалами на руках. Мама подводит меня к нему, крестится с поклоном и шепчет: «Целуй», — и за ней я целую его руку.

В церкви — прохлада, отрешающий полумрак, полно людей, все молча стоят и сосредоточенно молятся. Слышны только голоса церковной службы — священника или хора. Мы становимся со всеми, я вслед за мамой крещусь, делаю поклоны. Стоять утомительно, но становится легче, когда все опускаются на колени.

После службы мы идём на могилку Зиночки. Белая оградка, зелёный холмик с белым крестом и маленькой иконкой на нём. Мама любовно украшает могилку цветами и долго сидит на скамеечке внутри ограды.

Когда мне было три года, родился брат Володя, папа звал его Володячик.

Папа днём всегда, даже в воскресенье, в лечебнице или уезжает к больным, а я остаюсь с мамой дома. В плохую погоду мы сидим за столом, мама что-нибудь шьёт или вышивает и рассказывает мне разные библейские истории. Она знает их множество, потому что преподавала в своей церковно-приходской школе Закон Божий. Многие из них я запомнил на всю жизнь. Запомнил и страшное слово: грех. Грех — это то, чего нельзя делать нигде и никогда, потому что накажет Бог.

К папе приехал инженер Ливенского земства Терский. Молодой, стройный, не похожий на других, в фуражке с бархатным околышем и золотыми молотками, он произвел покоряющее впечатление уже своим необычным названием «инженер». Папа встречает его особенно внимательно, подолгу говорит с ним о чём-то серьёзном, интересном и непонятном.

Лето. В столовой у стола таинственно и заботливо возятся папа с мамой, укладывая какое-то бельё. Это они готовят очередную посылку по почте нуждающимся. Иногда они получают письма от совершенно незнакомых людей (откуда те узнали адрес?) с просьбой помочь деньгами или вещами. Чаще всего это студенты. Теперь они готовят посылку молодожёнам, ждущим ребёнка.

Игрушки папа привозит из Ливен. Любимые игрушки — оловянные солдатики, кубики и кирпичики, из которых интересно строить разные домики. Плохо только то, что их постоянно не хватает — они быстро куда-то теряются.

Ещё я люблю лошадь. Она из картона под названием «папье-маше», серая в яблоках, как наша Серка, только на подставке на колесиках, но хвост — настоящий.

Самый любимый — плюшевый Мишка. У него руки и ноги вертятся, и голова тоже вертится. С ним удобно играть и приятно спать. Но постепенно он износился, шерсть вытерлась, живот прохудился, и оттуда стала лезть солома. Так он исхудал, остарел совсем. Но тогда и мы уже стали большие и не очень горевали.

Кроме Мишки, у нас был серый кот. Настоящий, живой. Он любил сидеть на коленях и мурлыкать, когда его гладили по пушистой спинке. Но потом он умер. Мама говорит, от старости. Мы погоревали и похоронили его в палисаднике. Мама не разрешила ставить на могилке крест, и мы поставили палочку с красным флагом.

Остро врезался в память день мобилизации на войну летом 1914 года.

Мимо нашего дома по большаку в Ливны тянутся подводы, за ними толпится народ, голосят сплошным воем бабы, в тон им тоскуют гармошки мотивом, который с тех пор врезался мне в душу на всю жизнь, с которым всегда провожают солдат, с которым провожали и нас в августе сорок первого и который я никогда не могу слышать без комка в горле.

Это — гениальный марш «Прощание славянки».

Мама стоит на парадном крыльце. И вдруг из толпы новобранцев выбегает молодой парень, подбегает через калитку палисадника к маме, и они поцеловались. Потом он убегает догонять обоз, а я смотрю в неясном смущении — как это мама целовала чужого дядю?

Когда обоз стал удаляться, я перебежал в сад, и с его рва через акации продолжал смотреть на скрывающийся в клубах пыли обоз и народ. Мне тревожно и тоскливо.

Мама сказала, что чужой дядя — её ученик Миша Бачурин.

Папу командировали на три месяца на станцию Выгончи — принимать лошадей, мобилизованных на войну.

Мобилизовали и нашу правую пристяжную, рысака Звёздочку.

О войне я ещё знаю, что там — герой, донской казак Козьма Крючков. Он один сразу убил одиннадцать немцев, действуя пикой и саблей. Было много картинок не только в книжках, но даже на конфетных обёртках и на плитках шоколада: Козьма Крючков расправляется с немцами или просто красуется с лихо закрученными усами, фуражкой набекрень и с чубом под козырьком.

Лет с шести мама начала учить меня читать на церковнославянском языке с его сокращениями — титлами. Труднее было в занятиях русским языком заучивать наизусть таблицы слов с буквой «ять». До сих пор остались в памяти: «цв?л», «приобр?л». Папа ворчал: «Чего ты ему голову забиваешь всякой чепухой?» И оказался прав: скоро произошла революция, а с ней исчезли и буква «ять», и Закон Божий.

Всё лето мы с Володей ходим босиком. Пятки становятся твёрдыми, как подмётка.

Между березовой аллей и вишнями — луг с буйной порослью высокой травы и множеством полевых цветов. В траве жужжат пчёлы, более мягким тоном — шмели. Летают бабочки: большие, красивые, в цветных пятнах — махаоны и скромные белые. Стрекочут стрекозы, свиристят кузнечики. Анис, ромашки, львиный зев, белоголовник, васильки, цикорий, сергибус и много, много других неизвестных цветов. И над лужком стоит густой пряный их аромат, в котором явственно пронюхивается чабрец, по-воловски чобор.

Ползу по глубокой траншее, промятой мной в траве. Надо мной стена высокой травы, которая много выше меня, а где-то недалеко так же ползёт брат Володя или сын фельдшера Шура Смагин. Мы прячемся, чтобы неожиданно встретиться.

Я люблю лежать на траве, раскинув руки и ноги и плотно прижавшись спиной к земле, как бы слившись с ней в мiровом пространстве в одно целое. Люблю наблюдать за плывущими над нами облаками, за причудливыми изменениями их формы, как они то тают, то сгущаются, прикрывая солнце, быстрые, похожие на клочья ваты внизу и почти неподвижные и прозрачные, редкие — высоко вверху.

Наши старшие ребята: мой друг Вася Смагин, сосед Петя Галактионов и двоюродный брат Паша, — кончив воловскую земскую школу, уехали в Ливны и поступили в гимназию. Зимой они приехали на рождественские каникулы в красивой серовато-синей форме, подпоясанные чёрными ремнями с серебряными пряжками с орлом и буквами «ЛГ». На фуражках тоже были гербы. Привезли с собой очень интересные учебники: помню там «Географию», «Восток и мифы» Иванова… Папа заинтересовался, долго их смотрел и сказал Паше:

— Какие вы счастливые, по каким хорошим книгам вас учат.

Не одобрил он только «Русскую историю» Пузицкого, как верноподданническую.

Паша рассказывал, что через дорогу от их гимназии учатся реалисты, у них форма зелёная, а пряжки на ремнях медные с тремя буквами «ЛРУ», они тяжелее и драться ими ловчее, потому реалисты всегда побеждают гимназистов.

          В середине войны в Волово появились военнопленные австрийцы. Австрийцами тогда называли всех солдат Австро-Венгерской монархии, среди которых могли быть и братья-славяне из Галиции, теперешней Западной Украины, и чехи, и мадьяры-венгры. Это было после знаменитого Брусиловского наступления, при котором был прорван фронт на Карпатах и взято полмиллиона пленных. Встретил их народ вполне дружелюбно и сочувственно: такой же солдат, как и наш, которых тоже было много в плену у немцев. Одного пленного, помоложе, прикрепили к медицинской больнице, другого — к нам.

Нашего «австрийца» все звали «пан». Он звал папу тоже «пан». Так у нас появилось два пана. Видимо, он был из рабочих — слесарь, а может быть, и механик. Они с папой сразу же приступили к постройке водопровода. На чердаке был поставлен огромный железный куб, из него вдоль всего коридора у потолка шла магистраль в кухню и к фельдшерам, к кранам. Воду качали ручным насосом. Всё это «пан» сделал быстро, просто и красиво, но пользоваться водопроводом пришлось мало — подошли революция и разруха.

Лето 1916 года было особенно интересным. У нас, как на даче, гостили ливенские Булгаковы. Павел Алексеевич, «брат Павел», как любовно называл его папа, был старше папы на десять лет и служил преподавателем Ливенского духовного училища. Преподавал географию, природоведение и другие естественные предметы, особенно любил краеведение. Каждое лето выезжал на каникулы с семьей на дачу в окрестные сёла и изучал природу нашего уезда. С флягой на ремне он с детьми обходил все его уголки, изучал растения, минералы, геологическое строение нашего края. Составил записи, которые сгорели в Минске вместе со всей его ценной библиотекой в июне 1941 года.

К папе часто обращались за мудрым советом в трудных обстоятельствах или за утешением, когда случалось горе.

Софья Алексеевна Цветаева, вдова священника отца Василия, прочитала в газете, что её второй сын Василий, находившийся в действующей армии как ветеринарный врач, стоит в рубрике без вести пропавших. Папа, узнав, немедленно пошел к ней вместе с мамой и со мной.

Софья Алексеевна, дородная, обычно уверенная в себе, сидела в мягком кресле посреди зала и громко рыдала. Домочадцы ходили на цыпочках, говорили шёпотом, как у постели тяжелобольного. Отец сел с ней рядом и спокойно и тихо что-то долго говорил ей. Она постепенно утихла.

Вася был похож на отца: такой же тихий, безответный. Вот он на карточке в офицерской форме, которая сидит на нём, как на вешалке, перетянутый портупеей с тяжелым палашом. Все ветеринарные врачи служили в кавалерии.

Старший сын Николай, тоже ветеринар, был похож на мать: среднего роста, ярко-рыжий, с самодовольным видом и резким решительным голосом.

Позже выяснилось, что Вася не погиб, но мать его так и не увидела. После революции он каким-то путём оказался у белых — видимо, вместе с частью, где служил. А Николай был у красных. Воловские тётки говорили: «Вася — он мямля, в отца, вот и попал к белым, а Николай — в мать, не пропадёт».

Действительно, Вася так и пропал вместе с белыми, материн­ское сердце учуяло его судьбу.

В конце 1916 года к нам заехал прощаться по пути на фронт из отпуска Иван Степанович Болтёнков — муж нашего семейного друга, врача Лидии Михайловны. Молодой мужчина в солдатской шинели без знаков различия, с волевым благородным лицом. В передней, прощаясь с мамой, он показал на шинель:

— Это пушечное мясо.

Суеверная мама сказала потом, качая головой, что у него нехорошее предчувствие.

Иван Степанович был инженер-электрик и, как потом узнали, член партии РСДРП большевиков, за что он был лишен квалификации инженера, разжалован и отдан в рядовые.

Лидия Михайловна служила земским врачом в соседнем большом селе Борки Елецкого уезда. Это была передовая женщина того типа, которые «ходили в народ», шли в революцию — с гордым выражением волевого лица, тесно сжатыми губами.

В январе 1917 года Иван Степанович был убит.

Фронтовой друг передал Лидии Михайловне всё, что осталось от её мужа: винтовку и каску. Она их повесила, как дорогую реликвию, на стену с портретом Ивана Степановича. Но однажды, уже после революции, когда мы с мамой навещали Лидию Михайловну, пришли два комиссара и отобрали винтовку. Мне было очень жалко Лидию Михайловну и больно смотреть на неё, когда она молча и строго сняла эту винтовку и отдала им.

(Продолжение следует)