Авторский сайт протоиерея Николая Булгакова

Прот.А.Булгаков с матушкой Натальей Алексеевной

Торжественным событием в нашем детстве были семейные поездки в село Губаново, в тридцати километрах к западу от Волoво. Губаново, Никольское тож, большое село с монастырём, было расположено в трёх верстах от платформы Монастырская, между станциями Студёное и Долгое железнодорожной ветки Мармыжи-Верховье.

В монастыре много лет служил по найму священником мой дед — отец Алексей. Он был единственным мужчиной в монастыре. Монастырь был основан в 1884 году в имении, пожертвованном помещицей Марией Охотниковой, и носил имя её святой — Марии Магдалины. В нём была игуменья, двенадцать монахинь и сто тридцать одна послушница.

Поездки в Губаново всей семьёй были большим радостным событием и сложным делом. Поэтому они совершались редко — обычно один раз в году летом.

Ещё накануне наш кучер — до революции Антон, потом Егор, а потом безсменный Димитрий — вывозил из каретного сарая пролётку — лёгкую тележку, в передок которой позади высокого кучерского сиденья вставлялось добавочное сиденье для нас, детей, так что мы ехали лицом к родителям, сидевшим на главном сиденье, а сзади нас, над нашими головами, восседал кучер.                      

Кучер мыл пролётку, подмазывал колёса, поочерёдно снимая их, на вид вкусной, как сливочное масло, но чёрной колёсной мазью, которую брал из деревянного ящичка специальной лопаточкой.

В день отъезда с утра, после суетни укладывания вещей, одеваний, мы выходили к пролётке, которая стояла уже у крыльца с нашими конями — Серкой и Птичкой. Птичка нетерпеливо била копытами о землю и косилась левым глазом.

Мы усаживались, мама отдавала последние распоряжения, которым, казалось, не будет конца. Наконец, папа говорил: «Ну, с Богом!» Провожающий вынимал засов, открывал ворота, и мы выезжали на большак.

В Губаново ездили для сокращения пути полевыми дорогами мимо деревень. За тридцать верст пути проезжали только одно село Воловчик с небольшой церковью да задворки села Степановки.

Кругом, насколько хватало глаз, простирались безконечные поля, которые украшали только разбросанные там и сям бедные ветряные мельницы (не такие гиганты, как у наших соседей) да — ещё реже — колокольни церквей.

Край ты мой заброшенный,

Край ты мой, пустырь,

Сенокос некошеный,

Лес да монастырь.

Вспоминая теперь этими есенинскими строками ту дорогу, я с горечью думаю: почему в Европе сохранились средневековые рыцарские замки, возвышающиеся на горах, вроде замка Карлштейн в Чехословакии, а у нас не сохранилось даже такое скромное украшение ландшафта, как колокольни?

В Воловчике мы переезжали огромный страшный овраг с очень мелким, но широким ручьём на дне. Левый берег оврага был весь изрезан и имел вид горного хребта из острых многослойных скал. Вверху — чернозём толщиной в метр-два, за ним — ослепительно-белый слой мела, а может быть кварца, ещё ниже — оранжево-жёлтый слой железистой породы. Овраг с каждым годом размывался весенними потоками воды и уже подступал к сараям и хатам.

Потом долго тянулись скучные поля. И вдруг дорогу неожиданно пересекал железнодорожный путь возле платформы Монастырская. Папа говорил: «Ну вот, почти приехали», — и становилось легко.

Справа, поодаль, удивлял зеленовато-синей полосой монастырский лес, а за ним появлялось и село Губаново. Проехав просторный выгон с небольшой деревянной церковью малинового цвета, за окраиной села мы сворачивали на лужок дедушкиной усадьбы, примыкавшей к высокой кирпичной стене монастыря.

В ожидании встречи мы как-то утихали, настраивались, стеснялись. Подъезжая к дому, ещё издали видели, как кто-то выбегал, долго всматривался в нас, прикрыв глаза от солнца ладонью, вскрикивал:

— Да это Алёшенька!

Убегал в дом, и выходили все родные: бабушка Наталья Алексеевна, тётя Вера, тётя Маруся — все, кто там был в это время.

Папа обнимал и горячо целовал бабушку — маленькую, от старости сгорбленную старушку с очень добрым лицом.

— Мамочка! Да какая же вы стали! — говорил он с особенной непередаваемой трогательной нежностью.

Не помню, чтобы нас встречал дедушка. Вероятно, он бывал занят в монастыре, а позже — лежал уже больной. Он был среднего роста, худой, с большой седой бородой. Мы побаивались и его вида, и, в особенности, его сана. Он был строгий. К нему нужно было подходить по-особому — как к священнику, а не как к дедушке.

Прихожанин, встретив его, подходил с поклоном и говорил:

— Благослови, батюшка.

Дедушка осенял его крестным знамением, давал поцеловать серебряный наперсный крест и говорил: «Господь с тобой», — а верующий целовал ему руку.

Дедушка любил внуков и, благословив, насколько это получалось с детьми, говорил уже простым, мiрским голосом:

— Ну, подойти ко мне, дитёнок! Какой большой ты стал!

Пока продолжался радостный шум встречи, наш кучер церемонно «здоровался» с работником и кухаркой дедушки, распрягал лошадей, водил их по лугу минут пятнадцать-двадцать, чтобы они остыли после быстрой езды и успокоилось их дыхание. Мы же все шли в дом.

Женщины оживлённо суетились, безпорядочно расспрашивая и рассказывая о своей жизни, ставили на стол деревенские разносолы. Когда все собирались к столу, дедушка становился лицом к иконам в святом углу и читал молитву «Отче наш», а мы все становились за ним и крестились. Папа, как и всегда в таких случаях, стоял вместе со всеми, тактично подчиняясь общему порядку, но не крестился, а дядя Паша крестился и даже тихо подпевал дедушке.

Семье дедушки, в особенности бабушке и моим тётям — жёнам священников — была свойственна та истинная смиренная доброта, которая, видимо, имела в своей основе глубокую и искреннюю религиозность. Все они были духовного звания — «колокольные дворяне» — и учились в семинариях и епархиальных училищах.

Впрочем, мама рассказывала, что у дедушки характер был довольно крутой, и он даже как-то раз «выгнал папу из дома палкой». За что, я не осмеливался спрашивать. Вероятно, за антирелигиозные взгляды. Но потом они помирились.

Дедушкин дом и двор располагались посредине его небольшой усадьбы. Одной её границей была высокая монастырская стена, другой — вытекавший из-под этой стены ручей, третьей — параллельная ему дорога, с которой мы въезжали на луг. Дом — деревянный сруб с печкой посредине и деревянными перегородками, примыкавшими к ней и делившими дом на четыре комнатки: одна побольше, «горница», а три — маленькие. Он был не больше крестьянской хаты средних размеров, но стоял на высоком фундаменте, был крыт железом и имел красивый шестиугольный балкон на входе. Из дома сени вели в людскую — кухню, однокомнатную хатёнку с русской печью. А сзади дома, как и во всех русских деревнях, был двор с конюшнями.

Ручей, вытекавший из-под монастырской стены, был в неглубоком овражке. На его берегах было много камней, необычных — шероховатых, ржавого цвета. Потом мы узнали, что это — железняк, ведь здесь были отроги ставшей потом знаменитой Курской магнитной аномалии. Но мы об этом не знали и не видели в этих камнях ничего интересного.

Возле дома был небольшой фруктовый садик. Он был маленький, но очень насыщенный. В нём было несколько яблонь и две-три груши, но какие! Лучших сортов: бергамот и другие. Ещё — вишни, три-четыре деревца черёмухи. Всё это было богато вкусными плодами.

Против дома, через небольшой лужок-двор, возле монастырской стены стояла рига. В ней на сене или соломе расстилали какие-то попоны, и на них было приятно отдыхать после обеда, а в теплую летнюю погоду разрешали даже ночевать и нам, детям. Как это было замечательно! Свежий воздух, наполненный ароматом сена, ржи!..

Рядом с ригой стоял амбар для хлеба, а с другой стороны была тропинка, которая вела к небольшой калитке в кирпичной стене. Через эту калитку дедушка ходил на службу в монастырь. У него был свой ключ от неё.

Однажды мы приехали к дедушке, видимо, в какой-то торжественный день, одновременно с семьёй дяди Паши, жившей в Ливнах, с тётей Прасковьей Алексеевной, слегка суровой на вид, и их детьми.

На ночь укладывались: женщины — на диванах, а мужчины — дядя с сыном Колей и мы с Володей — на полу, на разостланных одеялах. Мы с Колей лежали рядом и, спрятавшись под одеялом, со смехом дразнили друг друга, вопреки всем запретам дяди, до тех пор пока он, потеряв терпение, не лёг между нами.

Утром нас нарядили в праздничные платья и повели в монастырь к обедне, которую служил дедушка, исповедаться у него и причаститься Святых Тайн.

Монастырская церковь была небольшая, но богаче приходской. По углам стояли покрытые плюшем скамеечки для уставших. В церкви были только монашки — в черных одеяниях, с головой, закрытой чёрным гладким убором.

К нам относились предупредительно: все знали, что мы дедушкины, а дедушку все очень уважали.

Дедушка, не узнаваемый в своей золотой ризе, служил.

Стройно пел женский хор. Потом началась исповедь. Исповедующиеся по очереди подходили к дедушке. Он стоял перед алтарём за аналоем. Подошла моя очередь, мамаменя подтолкнула, я подошел со страхом к аналою; дедушка, наклонившись ко мне, накрыл мою голову епитрахилью, так что получился надо мною домик, и стал спрашивать: «Папу, маму не слушал? Шалил? Богу молиться ленился?» — «Грешен, грешен», — твердил я с испугом. Дедушка, перекрестив, отпустил мне грехи, и я, облегчённый, вернулся на своё место.

Потом нас начали причащать. После этого Таинства мы с радостным чувством выполненного долга и преодолённых трудностей, с религиозным настроением, поощряемым матерями, возвращались в дедушкин дом. Дорогой нам показывали монастырь и то, как живут монашки.

Посередине монастыря были два пруда, верхний и нижний, разделённые плотиной. Кругом росли деревья и цветники, вроде парка или сада. На одной половине стояли церковь и службы: дом настоятельницы монастыря матери игуменьи и трапезная. Среди деревьев были разбросаны кельи монахинь. Малюсенькие, чистенькие домики — все в зелени. Внутри было уютно, по стенам висели пучки трав, распространявших приятный аромат. В глубине на стене темнели лики икон и висела лампадка с небольшим огоньком. Было много цветников, и тропинки были тенистые, и во всём была особенная успокаивающая тишина.

Среди насельниц монастыря было немало молодых послушниц. Они вели себя скромно, говорили, не поднимая глаз, кротким тихим голосом.

Рядом за монастырской стеной, в лесу, был большой дом — монастырский приют. Дети учились, занимались ремёслами, делали на продажу великолепные красивые кораблики, как настоящие, но когда мы были там, не было готовых, и нам не купили. Во время войны с немцами в приюте жило много детей-беженцев.

Мы возвращались домой просветлённые, праздничные, завтракали и начинали заниматься делом — играть. Мы с Колей располагались под черёмухой и делали из глины разные фигурки. Но произошёл конфуз. Матери нам строго наказали, что после причащения, вкусив Кровь Христову, нельзя плевать. А нам нужно было приклеивать к фигуркам руки и ноги, а как это сделать, не поплевав? Тут же каждый спохватывался, испытывая искреннее раскаяние, давая зарок не повторять греха, но скоро это забывалось.

За несколько лет до смерти дедушка изъявил желание, чтобы ему заказали гроб — домовину, как он говорил. В некоторых губерниях России был такой обычай: старики сами заказывали себе гроб при жизни. Но на семью дедушки это произвело удручающее, даже мистическое впечатление. Одни родные рассоривались, другие смущались этим странным, как им казалось, капризом, отговаривали его, но он, как и всегда, был непреклонен.

Гроб поставили в амбар, и в нём хранили рожь, до дедушкиной смерти — около трёх лет.

На восемьдесят первом году жизни, в 1918 году, дедушка занемог, и об этом срочно сообщили нам телеграммой. Мы всей семьёй быстро собрались в любимую, но теперь уже грустную дорогу.

Была хорошая осенняя погода. Как и раньше, нас встретили на той же лужайке перед домом — бабушка и тетя Маруся. Тетя Вера умерла раньше.

Скоро мама сказала нам, детям, тревожным шёпотом, чтобы мы шли к дедушке — получать его прощальное благословение.

Дедушка лежал в полутьме, худой и седой. Мы подходили к нему по очереди. Позвав тихо: «Дитёнок», — он положил каждому в руку пятирублёвую золотую монету и, что-то тихо сказав, осенил нас крестным знамением. Я с упавшей душой, испуганный и смущённый, поцеловал его старческую сухую жилистую руку.

Через несколько дней он умер, но на похороны поехал один папа. Рассказывал, что похороны были особо торжественными, съехалось много священников, и служили особую церковную службу. Дедушка за долголетнюю службу был награжден камилавкой и саном протоиерея.