Авторский сайт протоиерея Николая Булгакова


настоятеля храма Державной иконы Божией Матери
в г. Жуковском, пос. Кратово,
члена Союза писателей России.

Воспоминания. Часть 2. Родители

19 января, 2017

А.Булгаков с родителями и племянником Владимиром.1938 г.

 

«Тысяча восемьсот семьдесят шестого года, февраля четвертого рождён и седьмого крещён Алексей, родители его села Спасо-Рославля священник Алексей Григорьев и законная жена Наталия Алексеева Булгакова, оба православные. Таинство крещения совершил священник Афанасий Васильевский с причтом».

Так значилось в метрической книге Преображенской церкви села Спасо-Рославля Болховского уезда.

Новорождённый Алексей — это мой отец. Я тоже Алексей. Имя это стало нашим фамильным именем. Начиная с моего прадеда — отца бабушки — и кончая моим внучатым племянником, двадцатилетним лейтенантом, за шесть поколений не было пропущено ни одного Алексея.

Дедушка, Алексей Григорьевич, родился в год смерти Пушкина — 1837. После рождения моего отца он из Болховского уезда Орловской губернии переехал в Ливенский и служил священником в женском монастыре в селе Губаново, Никольское тож.

Зарплата у деда была маленькая, всего тридцать рублей в месяц, а детей много — десять человек. Пять сыновей и пять дочерей. Поэтому жили бедно, в постоянной нужде. Младшие донашивали обноски старших, спали по нескольку человек на одной кровати, чай с сахаром был только по праздникам. Но все выросли здоровыми и крепкими. Четыре дочери вышли замуж за священников, два сына — Василий и Егор — стали тоже священниками. Старшие дети, став на ноги, помогали младшим. Василий помог Павлу кончить Московскую духовную академию, Павел помогал моему отцу, а отец помог самой младшей, тете Марусе, кончить Высшие женские курсы Герье в Москве.

Дети трогательно любили друг друга, свято уважали монастырскую строгую духовность дедушки и материнскую душевность доброй бабушки.

Бабушка Наталья Алексеевна была простая, очень добрая, с той тихой природной мудростью, которая свойственна большинству простых русских женщин.

Учился папа, как и все дети священников, на казенный счет — мальчики учились сначала в духовном училище, а потом в духовной семинарии, девочки — в женских епархиальных училищах. Семинарии были специальными средними учебными заведениями, готовящими священников. В них преобладало преподавание «мёртвых» языков: греческого, латинского, церковно-славянского, — и богословских наук, в ущерб естественным наукам и математике, о которой отец всегда говорил с особенным уважением и сожалением.

Богословские науки и обучение церковным службам воспитывали у довольно значительной части семинаристов две положительные черты: неприязнь к обрядовой стороне религии и вообще к формализму и философскую склонность к поискам нравственной истины. Некоторые из таких семинаристов становились атеистами и революционерами. Достаточно напомнить наиболее выдающихся: Н.Г.Чернышевского и Н.А.Добролюбова.

Основная честь семинаристов, кончив семинарию, женились на епархиалках, получали приходы и служили священниками. Во множестве глухих сёл прошлого века священник был единственным образованным человеком, советником и духовным пастырем, которого называли почтительно батюшкой.

Значительной части семинаристов удавалось получить высшее светское, преимущественно медицинское образование и переходить, таким образом, из второго духовного сословия, как говорилось «колокольных дворян», в разряд «разночинцев», вместе с выходцами из крестьян и мещан-ремесленников и торговцев, как А.П.Чехов.

Мой отец и все его четыре брата учились в Орловской духовной семинарии. Вместе с ними учились отец писателя Михаила Булгакова, Афанасий Иванович, и философ Сергей Николаевич Булгаков — сын ливенского кладбищенского священника.

Отец не поддался затхлому духу семинарии. До двадцати пяти лет не знал вкуса вина и не курил. Подружился с какими-то передовыми юношами, которые доставали ему прогрессивную в то время литературу, и усердно занимался самообразованием. Помню, он называл «Историю цивилизации в Англии» Бокля.

Папа очень любил технику (он произносил на иностранный лад «тэхника»), с горечью вспоминал о том, что ему были закрыты дороги в технические институты и университеты. Помимо плохой общеобразовательной подготовки, было ещё препятствие — процентная норма. Семинаристов, как и евреев, принимали в «хорошие» вузы не свыше трёх процентов. Без процентной нормы принимали в Юрьевский (Дерптский) университет на медфак и в Харьковский ветеринарный институт. Отец решил поступать в ветеринарный.

Но как быть, где достать денег на дорогу и устройство? И у отца блеснула смелая мысль: попросить у соседнего помещика Эллера. Сам удивляясь своей смелости, отец написал записку с просьбой помочь ему деньгами и послал её с мальчиком пастухом. И какова жебыла его радость, когда пастух принес конверт, в котором было двадцать пять рублей. Так отец стал студентом Харьковского ветеринарного института.

В институте отец подружился со студентами-демократами. Он рассказывал, что было довольно резкое классовое расслоение между богатыми студентами — «белоподкладочниками» и бедными — «разночинцами». В революционные группировки отец не входил, но его использовали для распространения, передачи и хранения подпольной литературы. Кем эти операции проводились, он точно не знал, так как из конспирации все делалось через третьи руки. На мой детский послереволюционный вопрос, почему он не стал революционером, говорил, что очень любил свою маму и не хотел нанести ей такой тяжелый удар, как аресты и презрение общества.

В 1898 году в Харькове и по всей России вспыхнули крупные студенческие безпорядки с уличными демонстрациями, сходками, речами. После революции выяснилось, что одним из главарей безпорядков был студент Харьковского технологического института, будущий большевик Л.Б.Красин. Но тогда никто не знал, кем станет этот «белоподкладочник».

Отец принимал активное участие в безпорядках, произносил речи с балкона института перед демонстрацией на улице.

Когда движение было подавлено, отец в числе других зачинщиков был исключен из института и разжалован в солдаты. Но медкомиссия, может быть из либерализма, признала отца негодным к несению военной службы, то есть «белобилетчиком по чистой» из-за узкогрудости.

Около года отец жил у родителей, занимаясь переплётным делом. У него был полный набор инструментов, которыми потом овладел и я, и отец не унывал: «Не дадут кончить институт — буду работать переплётчиком, а в попы не пойду».

Потом, когда волна репрессий схлынула, он, как и Ленин несколькими годами раньше, подал ходатайство на имя министра просвещения, и ему разрешили кончить институт.

Учился он на стипендию двадцать пять рублей в месяц. Хватало на комнату и скудную еду.

По окончании института в 1903 году отца распределили в Закавказский край пунктовым врачом пограничного с Персией ветеринарного участка для мероприятий против заноса эпидемий.

Там, на берегу реки Аракс, прожил он три года и привёз много впечатлений, которые долго пленяли моё детское воображение своей сказочностью.

Это были очень глухие места. Почта приходила через три месяца. У отца был переводчик, его ровесник кавказец Магомет, с которым он подружился. Магомет ходил в черкеске с газырями, с огромным кинжалом за поясом. Пояс был отделан чеканным серебром. Границу они объезжали на лошадях, верхом, вооружённые. Часто попадали под обстрелы. Иногда в особо опасных местах их сопровождали конные стражники. Отец много рассказывал нам, детям, о красоте Кавказа, о быте и обычаях горцев, о фатализме магометан: «чему быть, того не миновать». Восхищался честностью, смелостью горцев, строгим нравом, уважением к старшим.

Однажды, когда я развалился на кушетке в его кабинете, вошел папа. Он посмотрел на меня недовольно и сказал:

— А вот на Кавказе, когда отец входит, сын встает.

Вернувшись из Закавказья, отец поступил земским ветеринарным врачом в село Волово.

Село Волово в детстве мне казалось скучным, потому что в нем не было ни реки, ни леса, как, например, в соседнем селе Борки с большим лесом на берегу реки Олыми. Но только покинув родное гнездо, я понял, какую благодать нам устроил отец в своём ветучастке с его уютным садом, и в каком раздолье промелькнуло наше детство. Отец же выбрал Волово, потому что в тридцати верстах в селе Губаново жили его родители и сёстры, в пятидесяти верстах в Ливнах — брат Павел и сестра Мария, а в селе Бараново, между Ливнами и Губаново, жила сестра Катя.

Из Закавказья отец привез великолепные ковры и переметы, в которых горцы возят вещи, перекинув их на спину лошади. Из них мама, распоров их, поделала коврики. Один ковер был священный — служил для совершения намаза, то есть молитв.

А ещё папа привез две трости — себе и брату Павлу — из какого-то необыкновенно крепкого, как металл, чёрного дерева, и всегда ходил со своей тросточкой. Делая шаг вперед, он выбрасывал её вперед, иногда слегка задерживал, как будто искал место, где поставить на землю. Чувствовалось, что ей владеет человек уравновешенный, спокойный, уверенный.

Папа любил всё простое, скромное, но стильное, красивое. Ссылался на поговорку: «Я не настолько богат, чтобы покупать дешёвые вещи». Одевался очень скромно. Чаще всего ходил в чёрных брюках из тонкого сукна, заправленных в сапоги с напуском, в косоворотке навыпуск, по праздникам — в чесучовой. На совещание в Ливны ездил в костюме с жилетом. За всю жизнь у него было только два костюма — чёрный и серый.

Получив по окончании института командировочные, он купил дорогие, за двадцать пять рублей, часы лучшей швейцарской фирмы «Мозер» в чёрном воронёном корпусе, с чёрным циферблатом, с золотыми римскими цифрами и золотыми стрелками. И цепочка к ним была простая: звено — вороненая сталь, звено — золото. Любимым цветом папы был чёрный.

Он любил классическую музыку и народные песни. Его любимая:

Среда долины ровныя

На гладкой высоте

Цветёт, растёт высокий дуб

В могучей красоте.

Высокий дуб, развесистый,

Один у всех в глазах…

Я слушал, и мне с грустью казалось, что это папа поёт про себя.

 

Он имел располагающую к себе внешность. Совершенно чёрные волосы, густые чёрные брови, серые глаза и небольшую бородку с раздвоением. За внешностью своей следил. Тщательно, стоя перед зеркалом, подстригал никогда не бритую бороду, расчесывал волосы, а я в это время, как в ворота, пробирался у него между ног, за что получал соответствующие замечания.

Я всегда завидовал безупречной воспитанности отца, его выдержке, такту, доброжелательной вежливости. С просьбой он обращался ласково: «Будьте добреньки». Он был всегда хорошо настроен, приветлив, внимателен. Никогда никого не осуждал, ни на что не жаловался.

Был очень аккуратен, во всех делах соблюдал систему и порядок. Все его вещи многими годами лежали на одних и тех же их местах. Не любил торопливости и недоделок. Учил нас в играх ли или в делах всё доводить до конца: «Взялся за гуж, не говори, что не дюж», «Конец — делу венец».

Дело было у отца всегда на первом месте. По делам он судил о человеке. Восхищался мастерами своего дела: «У него золотые руки» или: «Он даровитый человек». Не любил пустословия, часто напоминал басню о двух бочках, катящихся с горы — грохочущей порожней и тихой наполненной.

У отца был очень мягкий, но чуждый сентиментальности характер в отношениях с людьми — и очень твердый и решительный в принципиальных вопросах.

Я помню, как один раз, слушая чей-то рассказ, он сказал: «Такого негодяя я расстрелял бы собственной рукой». Невольно мне вспомнился Алёша Карамазов.

Он был смел. К маминому ужасу, часто делал операции без перчаток, здоровался с тифозными больными за руку, ездил в половодье через глубокие овраги к больным. На наши страхи и опасения отец немногословно отвечал поговорками: «чему быть, того не миновать», «так на роду написано». Я, мальчик, возражал:

              — Ну, как же так? Вот мне надо идти в сад, а я возьму и не пойду…

              Но папа смеялся:

              — Не пойдешь — значит, не судьба идти. Судьбу не обманешь.

И я терялся в недоумении.

Маме при опасных обстоятельствах он говорил: «Не умирай раньше смерти». А когда я жаловался на живот, озадачивал: «А ты не прислушивайся». И боль успокаивалась.

Взгляды отца были самобытные, очень определённые и устойчивые, но он не любил говорить о них. Впечатление о них складывалось от его отношения к жизненным обстоятельствам, главным образом пословицами на латинском и русском языках, чаще всего успокаивающими: «Что Бог ни делает — всё к лучшему», «Перемелется — мука будет», «Беда деньгу родит», «Бережённого и Бог бережёт», «На Бога надейся, а сам не плошай».

Нередко он приводил изречения из Евангелия, о котором я уже знал по маминым урокам Закона Божия: чаще всего — «Не судите, да не судимы будете», «В чужом глазу сучок видите, а в своём бревна не замечаете», и неотразимое: «Кто из вас без греха, пусть первым бросит камень».

Как-то в детстве я его спросил: «Папа, а что такое Бог?» Помолчав, он ответил: «Бог — это совесть». А в загробную жизнь не верил.

Не признавал ни кумиров, ни догм. Любил Толстого и во многом разделял его взгляды, но не принимал толстовства с его ханжеством и лицемерием. Курил, в компании не отказывался выпить, категорически ограничивая свою норму. Накрывал рюмку ладонью, непреклонно возражая: «Мне довольно».

Непримиримо осуждал формализм, казёнщину, вкладывая убий­ственное презрение в слово «чиновник».

Рискуя потерять службу, отец подал прошение с отказом от чинов и званий, а дядя Паша к революции уже был действительным статским советником. Он служил преподавателем и ректором Ливенского духовного училища*).

          Отец был типичным работником земской интеллигенции, бескорыстно и самоотверженно служивший народу по глухим селам необъятной России. Основной и наиболее обремененной частью земской интеллигенции были врачи. Их труд был самым тяжелым, самым грязным, но и самым нужным и самым благородным.

Земскими врачами работали А.П.Чехов, В.В.Вересаев, М.А.Булгаков.

Отец лечил не людей, а «братьев наших меньших». В детстве я его спрашивал:

—   Пап, а у животных есть ум? И он отвечал:

—   Конечно, есть, только они не умеют говорить. Поэтому лечить их труднее, чем людей. Они ни на что не жалуются, и нужно уметь понимать их без слова.

И отец понимал их беды и боли, как понимал самый близкий мне, самый нежный и чуткий поэт Сергей Есенин: и корову, которая «думает грустную думу о белоногом телке», и суку, когда она, потеряв ________________________________

*) Чины ввёл Пётр I «Табелью о рангах», установившей иерархию всех должностей в армии, на флоте и гражданской службе. Все должности делились на 14 рангов (классов), или чинов. Так, например, чин действительного статского советника соответствовал генерал-майору. Чины от полковника и выше присваивались лично Царем. Уничтоженная в 1917 году «Табель о рангах» была негласно восстановлена Сталиным в партии в виде «номенклатуры» от райкома до генсека.

«рыжих семерых щенят», «плелась, слизывая пот с боков», и лисицу, которая «на раздробленной ноге приковыляла», и «смешного дуралея», «красногривого жеребёнка».

Поэтому невзгоды и беды братьев больших были понятны отцу без скупых, горьких и немых человеческих слов. Может быть, поэтому у него было что-то своё особенное, доброе, мудрое и надёжное, будто он знал то, чего не знают другие.

С неистощимым оптимизмом отец верил в настоящую, живую, человеческую Жизнь, хорошо понимая и принимая её извечное несовершенство, фатальную нераздельность добра и зла в душе человека и в обществе.

Секрет обаяния личности отца заключался в том, что он был из последнего поколения сложившегося на Руси многими веками духовного сословия.

Старые люди, вспоминая его, говорили, что это был «настоящий русский интеллигент и истинный христианин».

 

Мать моя была коренной жительницей села Волово, где она родилась в 1885 году. О своем отце, моём деде, мама рассказывала, что он был сиротой, сначала служил «мальчиком на побегушках» в магазинах — открывал и закрывал двери покупателям, помогая приказчикам. Потом сам стал приказчиком, пока не женился на богатой вдове — моей бабушке.

В сохранившемся его военном билете за номером 63, небольшой книжечке, значится: «Предъявитель билета младший писарь младшего разряда Матвей Мартынов Добродеев родился 1858 года, августа 5-го дня, холост, вероисповедания православного. Орловской губернии Ливенского уезда Воловской волости село Волово. По призыву на службу обязан явиться на сборный пункт в г. Ливны через двое суток со времени объявления призыва в с. Волово. 11-го ноября 1883 года повенчался в Вознесенской церкви села Вышнее Долгое Ливенского уезда со вдовой Надеждой Васильевной Мясищевой 22-х лет». Подпись и круглая печать с силуэтом трёхглавой церкви. «Сего тысяча девятисотого (1900) года, августа 18-го волей Божией умер от рака в желудке и 21-го дня похоронен на приходском кладбище села Волово причтом церкви сего села… Села Волово священник Василий Цветаев. Псаломщик Николай Скуридин».

Бабушка родилась в 1861 году, её девичья фамилия — Морозова. Шестнадцати лет её выдали замуж за сорокалетнего управляющего богатыми имениями где-то южнее Волово. Замужем она ещё продолжала играть в куклы и привыкла курить, потому что у неё болели зубы. Мужа она вспоминала с большим уважением, рожала от него детей, но они все умирали в грудном возрасте. Муж рано умер, и она вышла замуж второй раз за моего деда.

Бабушка с любовью вспоминала свою жизнь с первым мужем, большие дубовые леса в его имении, за которыми начиналась степь — земли, которыми он управлял. Мне казалось, что ямы на воловском выгоне и дубовые кусты в овражке за нашим садом — остатки тех лесов.

Второго мужа, моего деда, она не любила. От него у нее были две дочери: мама I885-го и тетя Люба 1887-го года рождения. Мама, наоборот, очень любила своего отца и оправдывала его, а свою мать не любила. Мама говорила, что он был хороший человек, но ему убийственно не везло в жизни. На приданое, доставшееся бабушке от первого мужа, он купил двухэтажный дом с лавкой при нём и открыл свою торговлю. Но однажды, когда он только что привез из Москвы почти на все деньги красного товару, то есть мануфактуры, случился пожар, и всё сгорело. Ещё прежде он снял в аренду большой участок земли, засеял его капустой, но была засуха, и все затраты погибли. Так он снова стал простым приказчиком.

Умер дед сорока двух лет от рака, и бабушка осталась одна с двумя дочерьми — пятнадцати и тринадцати лет, без средств. Она открыла палатку на воловском базаре и стала торговать всем, чем только можно — от ниток, иголок, бус, лент до жамок (пряников), винных ягод (инжир) и каких-то заморских стручков, которых я больше никогда не видал.

Бабушка была очень гордая, с сильным характером и остра на язык, язвительно осуждая лицемерие и несправедливость. Когда кого-нибудь, попавшего на её зуб, пытались защищать, она скептически возражала:

—   Что ты ещё буровишь?

А если завязывался спор, обрывала:

—   Ты ему — стриженный, а он тебе — бритый.

С дочерьми была во враждебных отношениях, особенно с мамой, и в её присутствии обычно молчала. Только моего отца она искренне и трогательно уважала. Её голос неожиданно смягчался и теплел, когда он обращался к ней. Умерла она у нас в Москве восьмидесяти лет, похоронена была на кладбище при церкви Всех святых бывшего села Всехсвятское сзади станции метро «Сокол».

Мама, кончив три класса сельской школы, самостоятельно подготовилась, сдала экстерном в Ливнах экзамен и получила диплом: «На основании определения Святейшего Синода, подвергшись полному испытанию в Правлении Ливенского Духовного Училища и выдержав оное удовлетворительно, удостоена звания учительницы церковно-приходской школы. В удостоверение чего дано ей сие свидетельство за надлежащим подписанием и с приложением печати Ливенского Духовного Училища. 1902 года, сентября».

Так мама в семнадцать лет стала самостоятельной, получив место в воловской церковно-приходской школе (ещё была земская). Первый её оклад был всего пять рублей в месяц. Настоятелем школы был старший воловский священник отец Василий, мама за него преподавала закон Божий. Учительницей мама прослужила непрерывно шесть лет. Она скромно работала, не стремилась замуж, и ей повезло.

Мама жила в школе, рядом с церковной караулкой, а через дорогу был дом отца дьякона Гончарова, в котором помещалась тогда ветлечебница.

После четырёх лет маминого преподавания в 1906 году в ветлечебнице поселился новый врач — мой отец.

Пока папа был холостой, у него была пожилая экономка, грузинка, которая готовила пищу и вела хозяйство. Мама жила напротив, и они с папой часто переглядывались в окна.

Потом у мамы был торжественный выпускной экзамен, на котором присутствовали сам попечитель церковно-приходских училищ отец Благочинный, наш священник отец Василий, и мама пригласила запиской папу.

Экзамен прошёл хорошо. Всем понравился первый ученик, мамина гордость — Ефремка Бачурин. Хоть он и был очень бедный, но на экзамен пришёл в новеньких чунях, новых чистых портянках из домотканой льняной холстины, до колена красиво перевитых крест-на-крест верёвочками. Он хорошо и бойко прочитал наизусть:

 

Что ты спишь, мужичок?

Ведь весна на дворе;

Ведь соседи твои

Работают давно.

 

Встань, проснись, подымись,

На себя погляди:

Что ты был? и что стал?

И что есть у тебя?

 

На гумне — ни снопа;

В закромах — ни зерна;

На дворе, по траве —

Хоть шаром покати.

 

Вспомни время своё:

Как катилось оно

По полям и лугам

Золотою рекой!

 

А теперь под окном

Ты с нуждою сидишь

И весь день на печи

Без просыпу лежишь.

 

Всем понравилось, и ему дали похвальный лист. Папе экзамен тоже понравился, они с мамой подружились, а потом повенчались в церкви села Губаново, где жил дедушка.

Когда я вырос, мама рассказывала, что всю дорогу на пути в Губаново папа пел и что он был очень нежный. А папа шутливо говорил при гостях: «Хотел остаться холостым на всю жизнь, да вот пожалел бедную учительницу».

Женившись, отец организовал матери самообразование: выписывал «Народный университет», авторами которого были видные учёные, журналы «Нива», «Вокруг света», «Журнал для хозяек», «Пробуждение», много книг. Настольной книгой мамы стал толстый том «Женщина — домашний врач» Анны Фишер-Дюкельман, перевод с немецкого. Ну и, конечно, — не менее толстая знаменитая кулинарная книга Елены Молоховец.

Мама стала превосходной хозяйкой, способной на все женские дела по хозяйству, кухне, шитью, всем видам рукоделия, вышивок крестом по канве и по грубой мешковине, гладью, ришелье и т.п. Сама обшивала нас. Часто оказывала нам первую помощь в наших безчисленных детских болезнях вроде ангины, свинки или ложного крупа, и врачи всегда признавали её диагнозы правильными.

С помощью кучеров она устраивала в палисаднике великолепные цветники с фигурными клумбами из разных цветов — георгинов, пионов, астр, флоксов… В саду, рядом с липовой аллей, посадила справа — жасмин, слева — розы. В зале у неё были комнатные цветы: филодендроны, фикусы и разные другие. Везде поддерживалась мучительная для детей чистота.

Став барыней, мама сохранила близкие отношения с деревенскими подругами. Она знала все их обычаи и приметы, и говорила с ними на их простонародном воловском диалекте, очень похожем на говор казаков «Тихого Дона» — например, не «еще», а «ишо», не «идет», а «идёть», не «куда», а «куды». Меня сначала удивляло это её двуязычие, а потом я и сам поневоле им заразился.

Её любили и часто приглашали на крестины — у нее было больше тридцати крестников и десятки бывших учеников.

Много энергии, инициативы и любви вкладывала мама во всё наше хозяйство, но наслаждаться результатами своего труда ни маме, ни, тем более, папе не оставалось времени. Они даже редко заходили в сад, разве только, когда приезжали гости.

В августе 1908 года родилась дочь Зина, сероглазая и черноволосая, вся в папу. Мама, уже по моим воспоминаниям, была нежная мать. Она очень любила детей и хотела их много иметь. Постоянно тревожилась за нас.

Впрочем, она вообще была очень боязлива: боялась грозы, стада коров, купания в реке. Она это объясняла опытом: её, спасая, за волосы вытащили из воды, однажды чуть не забодала корова.

Отца она не только уважала, но и страстно любила, неизменно всю жизнь, в молодости изредка устраивала сцены ревности. Мне, маленькому, говорила: «Папа очень умный», и это мне запомнилось на всю жизнь.

Мама была очень религиозна, как все простые верующие прихожане. Но была и суеверна, верила всем народным приметам, которых знала множество, гаданию по руке и даже на картах. Когда папа уезжал в командировку, она гадала о трефовом короле, задумчиво приговаривая: «Длинная дорога», «Казенный дом».

Я видел разницу уровней матери и отца, и на фоне последнего недостаточно ценил мать, поняв её достоинства слишком поздно, когда её уже не стало.

(Продолжение следует)

Рубрики: Родословная