Авторский сайт протоиерея Николая Булгакова

Володя был на три года младше меня, но он был живым, подвижным и более общительным.
Я не водил компании с деревенскими ребятами, потому что мы жили довольно далеко от села, да и мама боялась дурного влияния, а Володя прорвался в деревню и, к маминому ужасу, один раз даже подрался с мальчишками, что для меня было совершенно невозможно.
Как-то, весной 1921 года, он с утра исчез и явился перед самым обедом с торжествующим видом.
– Где ты пропадал целый день? – строго спросила мама.
– В школе, – гордо ответил он.
– В какой школе? Что ты там делал?
– У Антонины Ивановны, учился.
Выяснилось, что он почему-то оказался возле школы, Антонина Ивановна его увидела и шутя пригласила в школу учиться. Он сел за парту и просидел все уроки. Ему очень понравилось, и с этого дня он стал ходить в школу ежедневно, а с осени по его примеру поступил и я – в пятый класс.
Возникло затруднение с обувью: в чём ходить в школу? Мама с Матрюшей решили обуть меня в веревочные лапти – чуни.
Матрюша сплела аккуратные маленькие чуни, мама сделала онучи – портянки из домотканого льняного холста. И, наконец, меня обули. Как полагается, в чуни подостлали соломки, научили меня обёртывать ноги до колена онучами и обвивать их крест-накрест верёвочками, привязанными к чуням. Получилось красиво, и мама с Матрюшей любовались новенькой обувкой. Я стал похож, по словам мамы, на её любимого ученика Ефрема Бачурина, когда тот явился на выпускной экзамен в новеньких чунях.
Осень я проходил благополучно, не без гордости за свой крестьянский вид. Зимой ходил в валенках, которые делали тоже наши воловские мастера, конечно, тайком, предлагая из-под полы, ведь частное производство строго преследовалось. Но весной с обувкой стало хуже.
Однажды после сильной оттепели на полпути к школе, в низине, где вода замёрзла, я осторожно пошёл по стеклу льда, но он треснул, и я попал в воду. В передней школы жарко топилась печь, возле которой сушились вороха чуней и портянок, к которым присоединились и мои.
Школа была большая, добротная, как всё земское: два больших зала, соединённых аркой с занавесями. В одном зале преподавала Антонина Ивановна, в другом – мамина подруга, дочь священника Мария Леонидовна. Они как-то ухитрялись вести занятия, мало мешая друг другу.
В школе я впервые попал в общество детей. Все они были хорошие ребята, и я удивлялся, почему мама так боялась нашей дружбы с ними.
В одной половине зала сидели мальчики, в другой – девочки. Впереди меня сидел Гриша Шумский – добродушный мальчик, будущий московский профессор математики.    
Учебный год прошёл легко, и незаметно наступил выпуск.
Окончание пятиклассной школы ребята отмечали вечером на поляне возле школы. Было весело, играли в горелки. Я был горд тем, что двенадцать раз подряд поймал весёлую черноглазую Варю Степанову, не без её содействия.
С тех пор я ни с кем из ребят не встретился. Только один раз навестил Гришу. Он таинственно повёл меня на зады. За садом стоял шалаш, крытый соломой, внутри застланный сеном. В нём стоял густой аромат свежей соломы, сена, полыни и чобора, и был располагающий уют, какой бывает только в шалашах, в садах и на огородах в наших местах. В шалаше Гриша с сияющими глазами торжественно показал мне портрет Есенина. Есенин улыбался нам той своей лучезарной улыбкой, которая была только у него, которая особенно хороша была на том редком портрете. Это была обложка журнала.
Я впервые видел портрет Есенина. Он был ещё живой, молодой, но уже легендарный поэт. Я был очарован его обликом – так же, как раньше его стихами. И так неожиданно, так удивительно было это видение. Есенин улыбающийся, довольный тем, что он, как у себя дома, в любимой деревне, в шалаше у огорода, в добрых понимающих родных руках, которые были в каждой деревне необъятной России.
Много позже, зимой 1956 года, в Москве я был свидетелем другой встречи с Есениным.
Между вокзалами Ленинградским и Ярославским, сзади вестибюля метро – книжный киоск, столы с книгами и календари на витрине. У столов толпятся женщины, простые, деревенские – видно, проезжающие пассажирки. И вот слышу возглас:
– Ах, Серёженька! Вот не ждала!
Нараспев, с душой и радостью, как неожиданно встречают давно не виданного родного.
– Кто? Где? — спрашивает другая.
Я смотрю: молодая крестьянка. Слежу за её взглядом – кому она так обрадовалась? И вижу, что она смотрит на портрет Есенина на дешёвой картонке отрывного календаря. И отвечает:
– Есенин.
И так проникновенно, трогательно, из глубины сердца было сказано это «вот не ждала», как будто Сергей был её утерянным возлюбленным, которого она уже не ждала, что у меня навернулись слёзы.

Пятиклассную школу я кончил, и встал вопрос, что делать дальше. Нужно было поступать в шестой класс, то есть ехать в Ливны. Мысль о разлуке была для страстно любившей нас мамы непереносима. Переезжать из-за нас всем в Ливны маме, родившейся в Волово и создавшей своими руками в нашем доме, в нашей усадьбе такое богатое, красивое и уютное гнездо, бросить всё это навсегда – об этом тогда даже думать было невозможно.
Мне тоже не хотелось покидать родину, и ехать на чужбину казалось горем.
Помню, один раз наш фельдшер Тихон Константинович, когда я нечаянно хлопнул об пол скамейкой, с обычной своей усмешкой сказал:
– Гремишь! Вот в Ливны уедешь – там у чужих людей не постучишь!
И не знаю, у кого родилась мысль: продолжать моё учение дома при помощи папы.
Мама принесла от своей подруги Марии Степановны в мешке двенадцать томов – курс «Гимназия на дому». Мария Степановна, дочь крестьянина Бачурина по прозвищу Склизский, выписывала эти книги перед революцией. И я начал проходить шестой класс, придерживаясь программ уроков «Гимназии на дому» и учебников – знаменитой алгебры Киселёва, геометрии Давыдова и других.
В долгие зимние вечера наша семья собирается за обеденным столом. На столе стоит небольшая керосиновая лампа. Мама что-нибудь шьёт. Володя полулежит на столе, протянувшись к свету лампы, с очередной книгой. Он уже начал читать романы. Рядом с папой сижу я, и мы занимаемся математикой и физикой. Папа помогает мне разобраться с тем, чего я не понял днём, или вместе мы разбираем новый трудный материал.
Особенно трудным казалось разложение на множители. Я так напрягался, что однажды ночью, проснувшись, сразу нашел разложение одной не дававшейся мне задачи. С этой поры я стал на ночь класть на стул возле кровати бумагу и карандаш.
При этом неизбежно я учил больше, чем нужно. Ведь я не знал, о чём меня спросят в Ливнах, и учил с запасом. Программ из Ливенских школ попросить не догадались, а в «Гимназии на дому» было много устаревшего. Особенно трудной и скучной казалась мне история допушкинской литературы: Кантемир, Тредиаковский, Сумароков…
Ещё мы выписали «Коммунистический университет на дому». В нём впервые начали печатать лекции новой науки «Основы ленинизма» Г.Зиновьева – члена Политбюро и председателя Коминтерна.

Пришла Матрюша и рассказала, что к её соседке приехал из Москвы гость Афанасий Матвеевич Селищев. Соседка была очень бедная и жила в маленьком кирпичном домике на Дворне, который сохранился до сих пор, только после войны его побелили.
Мама рассказала, что Афанасий Матвеевич происходит из очень бедной крестьянской семьи, что он учился с ней в воловской школе в одном классе, а потом уехал учиться в Ливны и стал учёным.
Через день он пришёл к нам. Это был плотный, с круглым бритым лицом, очень вежливый человек. Они с мамой радостно встретились, вспоминали детство, гуляли в саду. Афанасий Матвеевич на прощание подарил тоненькую книжечку, которую написал, она называлась «Забайкальские старообрядцы. Семейские».
Скоро Афанасий Матвеевич уехал и взял с собой племянника Горку, которому деревенские ребята очень завидовали.
Афанасий Матвеевич стал одним из крупнейших учёных-славистов, работы которого широко известны в СССР и за рубежом. В 1924 году был избран членом-корреспондентом Академии Наук СССР, в 1980-м – членом Болгарской Академии наук.

Уже около двух лет шептались о том, что Ленин болен, парализован и не принимает участия в управлении государством. И вот пришла телеграмма, что Ленин умер. В день похорон был мороз и сильная метель, не видно на десять шагов. Папа ушёл на Дворню. Пришёл, рассказал, что был на траурном собрании, а мы в тринадцать часов слышали залп из винтовок. По всей стране в это время отдавали салют, гудели паровозы, выли фабричные сирены, раздавались орудийные залпы. Страна хоронила человека, которого не все любили, но все, даже враги, уважали.
Пришёл Сережка Руденский. С таинственным видом, взяв клятву молчания, он открыл мне строгий секрет. Его старший брат Павел, который в это время был уже членом Воловского волкома РКП(б), завагитпропом, принёс какие-то бумаги и спрятал их под замок в ящик письменного стола. Серёжка хвалился:
– Я подсмотрел, куда он прячет ключ, и, когда он ушёл, открыл ящик и увидел, что он принёс. На папиросной бумаге напечатано сверху: «только для членов партии». Это – завещание Ленина, – торопливо, вполголоса и важно рассказывал Серёжка. – Там написано, что надо Сталина заменить за грубость, но некем, потому что, – добавил он, сделав страшные глаза и понизив голос, – у Сталина железная сила воли.
Моему воображению представилась суровая фигура в солдатской гимнастёрке и сапогах. Это мрачное впечатление резко контрастировало с популярными образами других вождей того времени и осталось на всю жизнь.

Быстро и незаметно прошли два года моей «гимназии на дому», два, может быть, самых полнокровных, самых счастливых в моей жизни.
Я проработал программу шестого и седьмого классов девятилетней школы того времени, и осенью 1924 года моя жизнь должна была переломиться: я должен был поступить в ливенскую школу, оторваться от своего горячо любимого уютного гнезда. Конечно, я с мальчишеским гонором мужественно храбрился перед мамой и стремился вперёд, к новой жизни, а у самого в душе щемило. Но другого выхода не было. И я грустно обходил нашу усадьбу, сад, поле, прощаясь с ними… Всё это так глубоко, искренне и точно описано гением Есенина, что лучше поставить точку.