Авторский сайт протоиерея Николая Булгакова


настоятеля храма Державной иконы Божией Матери
в г. Жуковском, пос. Кратово,
члена Союза писателей России.

Воспоминания. Часть 12. Красные и белые

19 января, 2017

Где-то далеко на юге бушевала гражданская война. Деникин наступал, красные отступали. Появились плакаты: «Ты записался добровольцем?» — с этим вопросом грозно втыкался в лицо палец молодого парня в буденовке; «Да здравствует трёхмиллионная Красная Армия!»

Помню книжечку «В огненном кольце» со стихотворениями Демьяна Бедного:

Ещё не все сломили мы преграды,

Ещё гадать нам рано о конце.

Со всех сторон теснят нас злые гады.

Товарищи, мы — в огненном кольце!

Однажды летним вечером в тишине ранних сумерек за нашим садом послышались топот, шум, крик. Я вбежал в сад и увидел, как через ров перемахнул всадник, а от него бежал — видимо, надеясь скрыться в густых кустах, — молодой растрёпанный и оборванный парень, которого всадник настиг и погнал нагайкой к выходу из сада. Всадником оказался наш военком Веретенников, а парнем, как я потом узнал, — знаменитый дезертир Митька. Ему было лет двадцать, и знаменит он был тем, что восемнадцать раз убегал из Красной армии, это был девятнадцатый. Каждый раз он скрывался то в подвале, то где-то в сараях, каждый раз его находили, отправляли, а он снова возвращался.

Война явно приближалась. На душе было муторно, но страха ещё не было или он не осознавался. Хотелось думать, что всё ещё далеко.

И вот вдруг в середине лета совершенно неожиданно на большаке видим: со стороны Ливен быстро движется толпа пехоты — красноармейцев.

Наши войска прошли, наступило недолгое затишье.

Как-то утром, в солнечный погожий день, кто-то из ребят сказал:

— Посмотри, что мы нашли.

Оказалось, во рву нашего сада лежал груз. Какой-то мужичок, которому поручено было эвакуировать «Красный уголок», испугался и свалил всё       в саду. Там нашли винтовку, два портрета — Горького и Троцкого, и агитброшюрки. Винтовку Вася Смагин спрятал у нас на сеновале, портреты и книжки я принёс домой — мама Горького оставила, а Троцкого сожгла. Брошюрки же положили на папин письменный стол.

На следующий день утром стал слышен гул артиллерийской канонады. Белые обстреливали Волово из села Большое. Снаряды с перелётом попадали в поле за нашим садом. Один из них попал в квартиру врача Юрия Анатольевича Маркова и пробил насквозь простенок его кирпичного, с толстыми стенами, дома. Когда кончился бой, оказалось, что всё поле сзади нашего дома усеяно воронками снарядов, большинство из которых не разорвалось.

Когда был первый обстрел, мама, бледная от ужаса, пряталась за печь возле успокаивавшей её Матрюши и держала меня за руку. А папа взял шестилетнего Володю на руки и гулял с ним не только в доме, но даже и по двору, приговаривая:

— А мы ничего не боимся.

Он говорил, что пока стреляет артиллерия, пули не опасны, а от снарядов всё равно не спасёшься за печкой, и вообще, «чему быть, того не миновать».

Решили, что нужно уезжать. Димитрий запрягал лошадь, папа уговаривал маму ехать без него, так как ему нельзя оставлять лечебницу, мы уже сидели в пролётке, ворота были открыты, мама страшно волновалась, плакала и не хотела ехать без папы, папа раздражался на маму… Кто-то прибежал и крикнул:

— Езжайте скорее, сейчас будут белые.

Папа махнул рукой, и мы поехали с ним по большаку на север, по направлению к Ливнам.

Белые вели сильный артогонь по высотам. Впереди стояла неподвижно цепь красноармейцев. От неё к нам подошёл командир в чёрной кожанке.

— Вы куда?

— Да вот детей увожу от боёв, — сказал папа.

— Куда?

— В Турчановку или в Замарайку.

Это были глухие деревеньки в стороне от большака.

— Туда нельзя, там белые.

— А куда можно?

— В Панино, к северо-востоку от большака, там ещё наши.

Но дорога в Турчановку шла за курганом, в низине, скрытой от Большого, откуда вели обстрел белые, а в Панино — в открытом, простреливаемом месте. Поехали в Турчановку. Командир посмотрел, ничего не сказал, видимо понимая, что через час и Панино будет у белых. Через несколько минут его цепь стала отходить в Панино.

Гул стрельбы стих. Въехали в деревню. На зелёном лугу бегали с криком встревоженные гуси, которых ловили солдаты. Они сидели на карточках с винтовками в руках и норовили штыком подколоть птицу. Это были белые.

Мы подъехали к знакомому зажиточному мужику, попросили пристанища. На наше счастье, у него никто не стоял. Он открыл ворота, Димитрий въехал во двор, а мы вошли в горницу и стали приходить в себя.

Нас накормили простым деревенским обедом и уложили спать на широкую деревянную кровать, покрытую стёганым одеялом из разноцветных лоскутов. Кровать уютно пахла чем-то домашним. Я посмотрел картинки в каком-то журнале, потом мы уснули.

Утром вернулись в Волово. Папа волновался за ветлечебницу.

На въезде в село нас встретил патруль. Это были белые. Расспросили: кто, почему и куда уезжали, — но пропустили.

В доме был полный безпорядок. Белые учинили обыск. Знакомые рассказали, что они устраивали допросы. Подозревали, что папа бежал от белых потому, что он коммунист. Но допросы и обыск не подтвердили этого, и они отстали.

На папином письменном столе лежала брошюра, которую мы нашли во рву, раскрытая на том месте, где ее читал папа… «Красная армия непобедима, потому, что она располагает самым сильным оружием, которое стреляет дальше 420-милиметрового орудия Берта. Название этому оружию — агитация и пропаганда…» Но они, видимо, к нашему счастью, не заметили эту брошюру.

Остальное всё было цело. В доме оставалась Матрюша. Ни один снаряд не упал на территорию нашей ветлечебницы, только Вася Смагин обнаружил пулю, которая пробила у них в кухне оконное стекло и крышку чайника и успокоилась на его донышке.

За Волово шли сильные бои. Село три раза переходило из рук в руки. Перед каждым боем мы уезжали в ближайшие деревушки, но уже с Димитрием, без папы — он оставался на своём посту в ветлечебнице.

При второй поездке я увидел в синем небе странные белые облачка.

— Шрапнель, — сказал Димитрий так равнодушно, как будто это и вправду были простые облачка.

Переночевав, мы возвращались, с тревогой ожидая, что нас встретит. Но всё обошлось благополучно, почти никто не пострадал ни у нас, ни в селе.

На третий день боёв Волово снова оказалось у красных. В селе было тихо и безлюдно. К вечеру, когда уже садилось солнце, к нашим воротам подъехал верхом одинокий красноармеец. Спешился, подошел к маме:

— Хозяйка, нет ли чего поесть? Только поскорее. Мы отступили, сейчас придут белые, я последний.

Мама достала ему из печки горшок с гречневой кашей. Он спокойно, не торопясь, ел, а я волновался, как бы его не догнали белые. Поблагодарил и уехал.

Так мы оказались на территории белых. Но у нас ничего не изменилось. Папа, как и всегда, принимал больных животных, все занимались своими делами.

Некоторые жители из «бывших», вроде попадьи и жён воловских купцов Невзорова и Гревцева, шёпотом говорили, что белые уже под Тулой, скоро возьмут Москву и тогда «всему конец». Но папа их высмеивал:

— На что надеетесь? Смотрите: идут белые, за ними — помещики, отбирают землю, порют шомполами крестьян. Разве такая власть может удержаться? Их успех — до «белых мух».

В ноябре прошел слух, что под Тулой армия Деникина разбита наголову латышскими стрелками. Муж моей двоюродной сестры Марии, дочери отца Егора, тоже латышский стрелок, служил в Кремле в личной охране Ленина. Рассказывал про него, про свои разговоры с Крупской, когда он стоял на часах у дверей их квартиры. Иногда среди ночи приносили срочный пакет, он вызывал Крупскую, и она спрашивала, нельзя ли отложить до утра — Ильич спит. Если нельзя, она его разбудит.

После гражданской войны муж Марии Егоровны был директором пуговичной фабрики в Москве, а в тридцать седьмом году был исключен из партии и выслан из Москвы.    

 

После того, как армия Деникина была разбита, она быстро отступала на юг.

Осенний погожий вечер. По большаку мимо нашего дома медленно движется казачья конница. Казаки едут шагом, видимо, отдыхая. Я, осмелев, вышел на большак и вплотную разглядываю их. Все они с пиками за плечами. Пики разные: у кого бамбуковые, у кого деревянные, все с железными наконечниками и ремённой петлёй для крепления. Длинные, выше человеческого роста. Наступили холода, и многие казаки укутаны награбленной гражданской одеждой.

К ночи в наш дом нагрянуло много белых офицеров. Видимо, штаб. Заняли папин кабинет, закрыли двустворчатые двери в зал, сняли шашки, составили их в углу. Офицеры в погонах были мрачные, в разговоры не вступали. Адъютанты потребовали еды, и мама с Матрюшей весь вечер и половину ночи жарили им кур. Утром, когда я встал, их уже не было.

На другой день, поздно вечером — очень темно, дождь — зашёл белый офицер и стал требовать пролётку. У нас было две — старая, разбитая, и почти новая, которая стояла в дальнем углу. Папа повёл его в каретный сарай и, зажигая спички, осветил ему разбитую пролётку, спиной закрывая хорошую. Офицер, увидев, что пролётка не годится, ушёл ни с чем.

 

Как-то летом к нам зашёл новый человек — мужчина лет тридцати, по фамилии Марцинковский, среднего роста, с измождённым лицом, но довольно симпатичный. Он представился папе как студент мединститута последнего курса. Сказал, что живёт с женой в какой-то соседней деревне, спасаясь от городского голода, и занимается «частной практикой» — лечит население. У него затруднения с лекарствами, и он попросил папу дать ему морфия. Папа дал.

Прошёл с месяц или больше, пришла женщина, назвалась женой Марцинковского и попросила ещё морфия. Папа спросил, почему он не пришёл сам, и сказал, что не может раздавать морфий в то время, когда снабжение ветлечебницы лекарствами почти прекращено. Она расплакалась и сказала, что муж её морфинист, что он был на фронте ранен и в госпитале привык к морфию, что сейчас, когда морфий, полученный у папы, кончился, он находится в ужасном состоянии тяжело больного, что уколы морфия возвращают ему бодрость, что без этого он не может принимать больных и кормиться практикой и что только папа может спасти их, что, как только они вырвутся из этой петли, он будет лечиться стрихнином и они станут на ноги. Папа дал ещё небольшую дозу, но предупредил, что это последний раз, так как его запасы кончаются.

После мы узнали, что пока эта женщина сидела у нас, муж ждал её за околицей.

Больше они не появлялись, но живой пример трагедии Мар-цинковского, сочувственные разговоры о нём папы с мамой, с её, столь знакомым, страдальческим выражением на лице, просветили меня о вреде и страшной опасности наркомании и наркотиков на всю жизнь, привили рефлекс особой осторожности ко всем видам наркотиков, включая и алкоголь.

 

Осень, холод, сижу дома на кухне. Вдруг слышу на улице шум, крики:

— Скорее сюда, на большак!

Выбегаю на улицу. По большаку от Ливен бредёт безпорядочная толпа солдат. Отступают последние остатки разбитой армии Деникина. Это уже не первый день. Но теперь невидаль: среди солдат в старых рваных шинелях важно, даже торжественно, выступает… царь пустыни — верблюд. Я его узнал сразу. Огромный, с двумя горбами, между которыми незаметен солдат. Верблюд мерно, как памятник, шагает крупными шагами. На его длинной, изогнутой, как у гуся, шее — небольшая голова с презрительно опущенной губой. Какая судьба привела его из далёких песков Азии к нам в Волово?..

 

Поздно вечером папа пришёл с Дворни и сказал, что сейчас его нагнали пулеметчики — везут куда-то за село пулемёт, и сказали, что будет перестрелка, с кем — непонятно. Родители посовещались и решили спать на полу: дубовые стены пули не пробьют.

Легли спать, и я слышал сквозь сон несколько пулемётных очередей.

Это были последние выстрелы гражданской войны на воловском фронте.

И никто не знал, что такое снова повторится здесь в 1943 году, на Касторненско-Воронежском направлении.

 

Белые быстро катились на юг, в газетах промелькнули: Перекоп, эвакуация на пароходах из Одессы, великий бег…

 

Словно тройка коней оголтелая

Прокатилась во всю страну.

 

Напылили кругом. Накопытили.

И пропали под дьявольский свист.

(С.Есенин).

Осталось только глубокое раздумье.

Я уже слышал о непримиримости классовой борьбы, но у живых людей видел другое. Гражданская война оказалась буквально братоубийственной: брат шел на брата.

Почему из двух братьев Цветаевых, сыновей отца Василия и Софьи Алексеевны, молодых ветеринарных врачей, младший, Вася, тихий, несмелый — вот он на фотографии: худой, офицерская форма, как на вешалке, — оказался в Белой армии, а старший, огненно-рыжий Николай, смелый, вёрткий, нахальный — подлинный сын своей матери, самодовольной высокомерной богачки, — служил в Красной армии?

Сын мелкого помещика, земского начальника, Ветчинин Серёжа, служил у красных, а его брат Коля — у белых. Обстоятельства — скорее всего, мобилизация — сделали родных братьев врагами.

Разорившиеся помещики: царский генерал Павлищев и мой крёстный, дворянин Истомин — служили в Красной армии, сын кулака Галактионова, Иван, был красным командиром, членом партии, а мой двоюродный брат Павел Вуколов, сын священника, офицер, ухитрился побывать в обоих лагерях: возглавлял восстание против советской власти, а потом стал красным командиром всевобуча. Когда белые подошли к Ливнам, из курсантов всевобуча сформировали роту во главе с Павлом и бросили в бой против белых. Павел с кем-то из земляков попал в плен, но земляк спасся и потом рассказывал, что Павла раздели догола и повели на расстрел. Так безславно кончилась безрассудная жизнь юноши Павла Вуколова.

Почему так символично-трагически сложилась судьба двух моих двоюродных братьев? Оба они были ровесниками, оба — Павлы, один — сын сестры моей мамы, другой — сын папиной сестры.

Первый — юношей вступил в партию, стал убеждённым, непримиримым большевиком, партработником, достиг поста члена обкома. Второй — юнкер, возглавлял восстание против советской власти, потом был красным командиром.

Первый — коммунист — погиб в советских концлагерях, второй — в белой контрразведке.

Рубрики: Родословная