Ох, эта война…
28 июня, 2017Рассказ, записанный в Доме творчества писателей
Захватив черновики сочинения no Шолохову (скоро экзамен за десятый класс), я поехал в воскресенье к отцу, он отдыхает под Рузой, в Малеевке, в Доме творчества писателей. Время сейчас между зимой и летом, не дефицитное, и путевку продали ему, не писателю. Он и поехал с удовольствием в это прекрасное место, где стоит среди деревьев большой дом с колоннами и вообще всё построено в стиле прошлого века, напоминает помещичью усадьбу. А приехав, сразу стал звонить мне, звать сюда, я плюнул и поехал.
Пообедав, мы спросили в коридоре у женщины в белом халате, которая тут убирается: давно ли здесь всё построено? Она живо отнеслась к нашему интересу и стала рассказывать.
Оказалось, что нет, построено всего лишь после войны. До войны писатель Иван Рахилло проходил тут на лыжах, и это место ему понравилось. А вскоре началась война…
И тут эта женщина, имени которой я не знал и не узнал, стала рассказывать, что было потом. И мы уже не шли с ней по ковровой дорожке, а стояли и слушали.
– Столько наших здесь поубивало… много… очень даже… очень даже… Немцы наступают – сначала самолёты бомбят, потом танки идут – стреляют по всем сторонам, потом мотоциклы и лисапеты, а потом уже пехота. А их было много, очень много их было… Придут, оставят несколько человек, а сами отступают – все не отступали. А те несколько человек в Глухове, в доме на горе вырыли блиндаж и поставили пушки. Наши видят: там, вроде, пусто – они приказ отдали наступать. А немцы весь народ тогда собрали в одном сарае, а когда увидели, что наши идут, они народ и выпустили. А мирное жительство увидело, что наши идут, к ним навстречу и побежало, а немцы и стали стрелять из пушек по ним. Сколько их поубивало – и солдат, и мирного жительства!..
Там у молодой матери был ребенок маленький на руках, её убило пулей, она в сугроб повалилась, а ребёнок упал, его наш солдат подобрал – и к нам…
Сколько наших поубивало… много… очень даже… очень даже… Сапёров всех поубивало начисто, в канаве у шоссе они так все и полегли, как шли – мы потом смотрели… Только два офицера осталось у плетня. Мы их к себе привели, они не были наголо стриженые, мы им дали мужскую русскую одежду, они у нас и остались.
Потом первая партия немцев пришла. Первым делом пришла кухня.
– Матка, доставай тарелку, – немец показывает.
Мы говорим:
– Нет, – качаем головой. – Вы, – говорим, – нас отравите, не надо нам.
А немец говорит (он по-русски мог):
– Нет, война – нехорошо. Нас заставляют воевать. Если не пойдёшь, то тебя – пум. – Дескать, убьют. И ест сам из тарелки: мол, не отравлена.
A мама моя за три дома жила, приходят к ней:
– Где партизаны?
– Какие партизаны? Вот, посмотрите, нет никаких партизанов.
Они смотрят – валенки (а это девчонки лежали), они с наганом к ним…
Приходят ко мне, а у меня тоже дети были, они шумят, немцы думали – партизаны. Входят – а у меня-то ведь наши, которые остались, сапёры (они были в мужской одежде, что мы им нашли, а та, военная, и автоматы под крыльцом были спрятаны). Ну, «День добрый» – «День добрый». – «А почему не на войне?» – «Война – это нехорошо». Ну, так, вроде, ничего. А потом поехал немецкий офицер и на мине подорвался. Они тогда у нас собрали всех, стариков и подростков погнали в лес – нет ли мин. А шофёр, который немецкого офицера вёз, их предупредил:
– Я его зарежу, а вы бегите в лес, вас расстреливать ведут.
Так он и сделал: офицера в машине удушил, а все разбежались в лес, кто кудa. И потом все целы и невредимы в деревню вернулись.
А в деревне их, немцев, – туча, прямо туча… Два месяца они у нас были. Наши на них смотрели – зубами скрипели, а что сделаешь. Ходят, со дворов скот уводят, всё тащут: крупу, одежду…
А потом пришла вторая партия, первая ушла. Ну, тут уже было много и поляков, и других… Они уже отбирали то, что те не успели.
А один раз сидел немец у нашего дома, ногой качал, дул в гармошку. Тут сзади подкрался наш, ему удобно было: там росло четыре больших липы, а между ними – кустарник частый, он сам был весь до валенок в белом, сзади схватил немца ладонью за лицо и потащил.
Тогда они согнали весь народ до единого, и старого и малого, поставили и говорят: выходить на улицу можно только от восьми утра и до восьми, а в другое время – нет, если кто появится, стрелять будут.
Наши офицеры уходили – адреса свои оставляли, я записала, да потом дом сгорел, всё пропало. Говорили: «Обратно будем идти – зайдём чай попить». Да так их и не было…
А как немцев от Москвы погнали, так они пошли все замотанные, кто во что, в дом заходили – валенки прямо с ног стаскивали, а не отдашь – так убьют и с мёртвого стащут. Всякую одежду брали, женскую юбку вокруг головы обмотают… Курей всех поубивали. Курицу поймают, на снегу костёр разведут, зажарят, да не до конца, внутри она у них сырая – прямо сырую, с потрохами, неощипанную едят…
Отец мой – ему пятьдесят четыре года было, но он мужик был ещё здоровый – одного немца ещё раньше задушил, так он у нас потом в погребе и лежал… А отец сам седеть начал, прямо у меня на глазах седел: сначала – борода, потом виски, так весь белый и стал… «У меня, – говорил, – ничего нет, так я их руками буду душить».
У меня тогда дочка была, маленькая, три месяца ей было, я её на руках держала, прямо в неё пуля попала, а я из-за неё жива осталась…
Отец говорил: «Ну, теперь уж живы останемся…»
Ох, эта война… Три брата у меня поубивало… Никогда я этого не забуду, пока жива буду, никогда…
А потом писатели наши приехали, они мне – как родные…
Каких-то тридцать минут она рассказывала. Но вряд ли я услышу в своей жизни ещё раз что-то подобное… Иногда у неё появлялись слёзы, она рассказывала, а мы её даже не спрашивали ни о чём совсем, молча стояли и слушали. Наверно, она говорила это нам первым здесь. Мимо нас время от времени проходили писатели, несколько удивлённо посматривая на нашу беседу. Наконец, она почти внезапно оборвала свой рассказ и со слезами в глазах отошла к окну и стала в него молча смотреть…
В Доме была тишина. «Тише! Шум мешает работать», – чернела надпись на белом плафоне.
1967 г.